Легавые украли у Редина почти все деньги.
Они оставили ему лишь двадцать рублей плюс проездной на метро, и с утра Редин поехал подышать свободой в Александровский сад; возможно, его подтолкнули к этому проститутки.
Как-то ночью он шел с Арбата и, проходя по Александровскому саду, увидел множество спавших на скамейках женщин: пусть проституток, но с некоторыми из них он выпил водки и зевающе поговорил о заложенном в любой мечте нигилизме; они советовали ему говорить более обоснованно, но он пил водку и не без предостережения приговаривал: «не будите во мне человека, не надо вам во мне его будить»; на скамейках Александровского сада тем утром никто не спал, и найти на них свободное место совсем непросто.
Ногами на земле, всем остальным чуть выше, не кличь дьявола и не принижай архангела; позавчера Редин часа четыре бродил на Патриарших прудах: все скамейки полны, и практически на каждой по несколько девушке; посмотрев в их сторону, Редин тихо сказал: «Зимой вы все будете мои».
Девушки его расслышали и уничижительно покрутили у висков тонкими пальцами. Им же невдомек, что он имел в виду скамейки.
После громил, «Бомбеев», щедрых стражей правопорядка место на скамейке в Александровском саду Редин себе все-таки нашел, и он не скрывает облегчения, вы теряете меня… что?… часа на два… я засыпаю; замедлившись возле ослабшего измученного Редина, порывистая старуха с сопливым ребенком не обнаружили куда бы им присесть и старуха властно заявила:
– Места нам с тобой, Сереженька, никто не занял, но какое же это горе – мы вот у этого дремлющего молодого человека на коленях посидим.
Они разом… вдвоем… прикончу, тварей; они садятся Редину на колени. Старуха на одно, ее вертлявый внук приспособил под себя другое – Редин покрывается гусиной кожей, от старухи разит жареной рыбой; высунув мокрый розовый язык, ребенок показывает его Редину с отчетливым стремлением позлить.
Проведшего ночь в отделении Редина разозлить нетрудно; в скором времени рассвирепев, он схватил ребенка за язык – оттягивает. Ровно настолько, чтобы не оторвать.
Ребенок в мат и слезы. Старуха одобрительно улыбается.
– Самое оно, мужчина, так ему, – сказала она. – Он теперь на всю жизнь запомнит, как с чужими людьми паршиво.
Вскоре они ушли – долгожданный провыв к тишине, не о том говорящие деревья; соседями Редина стала молодая пара.
Девушка попросила Редина отодвинуться подальше в угол, и они с парнем принялись беседовать примерно так:
– Ты что? – спросил парень.
– А ты что? – переспросила девушка.
– Я ничего, а ты что?
– А ты?
– Я не ты, а ты что?
– Я-то я, а ты что?
Затем парень достал нож для резки бумаги и попытался отрезать ей крашеный локон. Ей смешно, и он продолжает, не останавливается, говорит:
– Сейчас я тебе шнурки развяжу!
Она смеется еще громче, он столь же не экономит на идиотском смехе, Редин уже готов проткнуть его жирную рожу безымянным пальцем и, чтобы кого-нибудь здесь не покалечить, с такой силой сжимает свои нечищеные со вчерашнего дня зубы, что голова Редина ходит ходуном.
Парень это заметил. С посредственной иронией в интонации он сумбурно спросил:
– Вы на этой скамейке не один, тут еще я со своей девушкой, но я с ней не только по раздельности, может быть, когда-нибудь и вместе: нам еще жить и жить, а вы мне ненароком не поясните, почему же у вас голова так регулярно дрыгается?
Сильнее… сжимать…. зубы… уже вряд ли возможно, но Редин их все-таки сжимает.
