Проблемы «демократического транзита» развития осложняются еще и тем, что институт, претендовавший на то, чтобы быть хранителем, распределителем культурных благ, ценностей, – так называемая «интеллигенция» к моменту коллапса советской власти – оказался недееспособным, не имеющим в запасе сколько-нибудь значимых и продуктивных идей, идеологических и программных проектов, способных служить ориентиром и мотивацией радикальных преобразований. «Интеллигенция», если снять весь флер ее самохарактеристик, была в социальном плане не творческой элитой, каковой считали себя ее представители, а частью репродуктивной и управленческой бюрократии, обеспечивающей воспроизводство централизованной системы господства, образования и подготовки кадров управленцев, цензуры, идеологического обоснования режима. Самое большее, что эта бюрократия смогла произвести, – это идея рыночного детерминизма социальных реформ, вера в то, что переход к рынку повлечет за собой трансформацию всей социальной системы: развитие демократии, становление правового государства, гуманизацию и открытость общества и т. п. В очень вульгаризованном виде этот набор заимствованных транзитологических взглядов и положений стал не программой изменений, а переделом власти и собственности, условием прихода к руководству страной и легитимации своего статуса представителей силовых структур, восстановивших во многом централизованную дирижистскую систему государства.
Продолжительный социетальный кризис и аномия 1990–2000-х годов вывели на поверхность те структуры двоемыслия и цинизма, которые ранее имели латентный, ситуативно определенный характер значимости и действия. В этих условиях «семья» как институт (в ее современной, эрозированной, нуклеарной или неполной форме) становится главным звеном социального воспроизводства, прежде всего каналом передачи комплекса элементарных нормативных требований и представлений о партикуляристской морали (верности членам семьи и ближайшего, неформального окружения – родственников, друзей; в меньшей степени – коллег). Нормы социальности сократились до условий совместного выживания, с одной стороны, и снижения давления коррумпированного и утратившего прежний авторитет государства на индивида, на его повседневную жизнь, с другой.
То, что семья в России оказалась главным институтом, обеспечившим устойчивость и репродукцию общества в ситуации краха советского государства, имело самые серьезные последствия: прежде всего, партикуляризм основных интересов и ресурсов семьи означал ограниченность или пределы структурно-функциональной дифференциации институциональной системы общества, отсутствие или ограничение потенциала для развития страны, усложнение ее внутренней организации. Для этого ее ресурсов было явно недостаточно. Семья не могла компенсировать импотенцию культурной «элиты», претендовавшей на роль «совести нации», выразителей «чаяний и духа народа», слабость политических партий, аморализм и ограниченность человеческого потенциала общества, отсутствие воображения и новых идей.
Максимум того, что могла совершить гуманитарная интеллигенция, – выпустить в свет, опубликовать запрещенную в советское время литературу 1917–1987 годов. Но этот поток произведений, как и «нежелательная» литература консервативных авторов второй половины XIX века вместе с переводной зарубежной литературой, не стал предметом критического осмысления и проработки прошлого, а превратился в догматический массив бесспорных утверждений и аргументов консервативного толка
