Пятый роман добил меня. Но я больше не стала использовать антидепрессанты и не пошла к врачевателям душ. Нужно было справиться самой, осознать, что больше не должна жить пустыми иллюзиями о женском счастье с мужчиной, и набраться смелости, чтобы вычеркнуть эту переменную из уравнения, которое раз за разом не удавалось. Отныне мужчина — это не предмет воздыхания, обожания, всевозможных страстей и фантазий. Это инструмент, винтик в механизме, не более того. Найти себя в этом мире — трудная задача, а для меня, как оказалось, вдвойне, однако надежда — неубиенная сущность. Стоит только создать нужный для нее вектор.
И я нашла этот вектор: полностью ушла в работу, в поддержание отношений с семьей, в свой дом как убежище, в свой собственный мир, где сама себе была опорой и утешением. Возможно, именно преподавание стало отдушиной. Я реализовывала все свои потребности в естественных эмоциях, но сближаться не требовалось и по статусу, и по этике. В какой-то степени это облегчало существование. Временами даже думалось, что все в жизни складывалось как надо, а иногда осознание своего реального положения накатывало тоскливой волной, и из отчаяния приходилось вытаскивать себя практически за волосы, как Мюнхгаузену.
***
Я сидела на холодной бронзовой скамье под высоким дубом в окружении однотипных оградок, выкрашенных в серебряный цвет.
Это Оляпинское кладбище моего города. А где же еще хоронить надежды, как не на кладбище? Очень символично, не правда ли?
Я приходила сюда время от времени. Нравилось ощущать это место. Тут я не чувствовала себя чужой, потому что здесь не было живых. Среди мертвых я могла позволить себе быть самой собой и показать слезы. Здесь было спокойно, так тихо и умиротворенно, что, казалось, нет на Земле места безмятежнее. Даже собственные мысли отделялись одна от другой упорядоченно, словно точками в предложении. И снег в воздухе кружился в особом ритме. Я собирала его, раскрыв ладони в варежках, и сдувала, наблюдая, как направленный поток дыхания нарушает мирный ход снежинок и разрушает их.
Напротив скамьи располагалась могила, которую кто-то украсил нержавеющей памятной плитой, отполированной до зеркального блеска. Чудики!
Я уже не плакала, а молча смотрела в безучастное металлическое зеркало. Мне не двадцать. Даже не тридцать. На лице кое-где проглядывали глубокие морщины. Кожа уже не светилась молодостью — плохая наследственность. От слез кожа век набухла, нос покраснел и будто увеличился вдвое, белка в глазах почти не видно: ярко-голубая радужка была окутана красной сеткой сосудов. Короткие черные пряди волос выбились из-под вязаной шапочки, придавая мне вид потрепанной жизнью пьянчужки.
Я замотала головой, стянула шапочку и пригладила ежик на макушке и густую косую челку. Затем снова оделась и поежилась от прохлады.
Я не знала, что делать дальше, но заработать воспаление легких не намеревалась, поднялась и побрела в обратную от выхода из кладбища сторону. Еще немного покоя и смиренности. Когда-нибудь я тоже займу здесь место с веселой надгробной табличкой, например: «Здесь похоронена Кира Балагоева, вечно нуждающаяся в «своей тарелке».
Из кармана раздалась знакомая трель — рингтон на маму. Я вздохнула и уронила плечи. Не хотелось говорить, но, если не отвечу, она перебудит всех покойников.
— Привет, мам,— безжизненным голосом поприветствовала я.
