Казалось, какие замечательные перемены готовит будущее.
Но всё окажется с точностью до наоборот. Страна сама превратится в сортир и польются туда помои и отбросы, и с голой задницей останется снова одураченный обыватель.
Полыхали в христианских кострах идолы язычников. И отпевали алые звёзды Кремля христианство. А пятиконечный крест под куполом неба возводили советские зодчие, под созвездием Серпа и Молота. А потом сбрасывали и серпасто-молоткастых идолов.
Каждого принимала земля своими ладонями. Всё видела. В памяти её, как в святом писании – дремучей мудростью пролегла судьба человеческая – не разгадать, а как на ладони. Чёрным по белому. Не переписать начисто, не вычеркнуть вещего слова. Каждая литера тяжела прожитым бременем.
Грешна она или праведна – всему судья истина. Будет распятие и воскресение. Грехи и покаяние. Будни-свята. Праздники-праздность. Святотатство-святость. Каждый, живя сейчас, уже не помнит, что жил вчера. Это помнит его память – загробная жизнь человечества. Что уготовано ему там – то, что было. Эдем и проклятия – кошмар и гений. Много тому примеров, как совершалость человеческое предательство: Каин и Авель, Иуда и Христос, Брут и Цезарь. И делают это плечом к плечу стоящие за спиной. Так было… и будет, потому что не мы придумали мир. Всё видела земля. Ничем её не удивишь. Погружается она в летаргическую вечность.
Близился 1991-й год.
А Роза Андреевна, R/A9kmm, заглянула на 1000лет назад.
991-й год от рождества Христова
Выкукарели петухи солнце. Старательно, голосисто, как архиереи. Появилось оно – кроваво-чистое и свежее под лазурными образами, как петушок на палочке. И сладко засияло.
Облизало влажными лучами деревянные резные узоры крыш. Умыла лаской, склонившись над былинкой. Сочно брызнуло в глаза спелостью и растеклось малиною по слюдяному оконцу. Забродило ажурной пеною солнечных пушинок, пригревая.
Розовый день заворочался, как первенец в колыбели, готовый чирикнуть первое слово, ещё сонный и неразбуженный.
Проклюнулось к свету око божьей пташки. Глотнуло небесную росинку. Напилось. Щебетанием прополоскало горлышко. Родничком забилась пернатая душа. И вырвалась на больших крыльях.
Спала, как дитя Ягода, жена зодчего. Молодая, сахарная, с губами-вишнями. Сама невесомым пёрышком соскользнула на перину. А оттуда – в поднебесье. Где на легкокрылых челнах утопают в воздушных озёрах сны, выплывая на зорьке… А внизу Волхов, ак зеркало сияет. Блёска серебристым животом рыбки играет. Жмурится Ягода. Запуталась в расплетённой косе горячая ладонь, как невольница. Утро парное, с белой пеной облака, неволит лишь лаской. Разливается безбрежностью. Небо в окошко проливает. Настаивается день. А сон ещё нежностью балует. Солнечный лучик – прыг на щёку рыжей мысью, пушистым лучом щекочет веснушки. Смотрит зодчий Лодь на свою жену, улыбается.
С неё деревянную статуэтку княжны Лыбедь резал, и жёнки лик вправил туда, как яшму. Фигурки: Кия, его братьев и его жены, Ягоды, теперь у Владимира Киевского в хоромах. В светлице у лучезарного. Вдохновляют Великого князя. Побежала юркая тень по резному подоконнику, проваливаясь в рассохшиеся прожилки. Заскользила по срубу выше, где золоченые петушки и рыбки на солнце в бликах нежатся.
Сотворял Лодь резные узоры, словно пальцами лепил. Человеческих богов вырезал.
И сейчас в чуткой ладони мастера, как воск изгибалось мягкое тело дерева. Набухало жизнью, как янтарным соком смолы. Открывалось глубокие веко, будто под рукой целителя. Светлый лик расправлял крылом брыли, наполняя чело мыслью. Скользила ладонь по пасхальному лбу, шевельнулась под ней морщинка-жилка, зазвенела тонкой паутинкой луча.
