И – вот – труд на благо покойников. Причём виден был уже довольно близкий финиш. А ведь только-только год прошёл. А тот тридцатник не только удвоиться успел (20 процентов Вовочка в яри предложил за каждый месяц!), да и собратья-собутыльники не погнушались Вовочке «счётчики» включить – ни дня сверх срока ждать не стали.
Признаюсь, я, со своей хвалёной логикой, стала в тупик. Ситуация! Не она ли и вынудила произнести те гибельные для меня слова?
Пока я устанавливала и осознавала, что действительно влюбилась, Вовочка благополучно рассчитался с долгами, не совсем, правда, как я после узнала и опять сменил род деятельности – занялся фотоделом.
Приходится мне сделать отступление. Какая, Господи, тоска! Стоит под горлом и ни продыху, ни роздыху мне от неё. А ведь не меньше ста раз уже казалось мне, что я победила, задавила её в себе, загнала на самое-самое дно души: ведь расстались мы, расстались. Ведь гордая я. Но так душа болит – одна сплошная рана, с неё вся кожа содрана, мякоть ошмётьями, каждое самое нежное и ласковое дуновение – как рашпилем – как, Господи, болит! Как давно и как невыносимо болит. Я, гордая, упала бы на колени, моля: вернись, останься, дай дышать. Но – знаю: бесполезно! И болит запредельно, хоть в петлю. Но и петля, знаю, не поможет. Нет спасения. Проклял меня кто-то, что ли?
Когда-то, в благополучные времена, Вовочка попросил:
– Напиши ты о моей жизни странной, да только так, чтоб мне не сесть тут же, а то я тебя знаю – не роман, а прямо-таки чёрное досье получится.
Я, смеясь, согласилась. И вот – пишу. Но не в том настроении пишу, не то над плечом висит, не тем душа дышит, чем думалось. Всегда, сколько жила – работой спасалась. Что бы ни случалось со мной: вьпишусь-выплачусь-выработаюсь и – как новенькая. Столько старалась я забыть о нём, а вот – пришлось вспомнить: так и не знаю я другого от беды зелья, кроме работы. А другое – не пишется. Знать бы хоть, что – когда допишу – полегчает… Может, и полегчает. Но сейчас, когда я его вспоминаю…
Всё я в нём любила – и хлипкую его бородёнку, которая хоть ему и шла, да ведь и невзрачна была, особенно в сравнении с усами, такими же рыжими, как и кудри, которые всегда и у всех мне резко не нравились: и росточек, и суетность, и напрочь исцарапанные-избитые руки. И даже дурацкие наколки-русалки, узкие плечи, и необязательность, и виртуозность вранья, и способность взять без отдачи, и лень его несусветную при умении работать сутками, безсонные с ним ночи – всё. И то, как машину водит – почти не тормозя. Ехали мы однажды по Ленинградке, по скоростной полосе. Я, естественно, ничего не вижу, не замечаю, кроме него. Вдруг как-то подсознательно, что ли, обнаруживаю гул, как в самолёте… Глядь на спидометр, а на нём – сто двадцать. А мы к центру едем. Где и машин побольше, и светофоры, и постовые, и туннели… Я, впрочем, не возражала, хоть и в ад – лишь бы вдвоём.
Но вернемся в ДК (то есть дом культуры), где обосновался Вовочка со своей фотолабораторией. Всё нужное он достал, невзирая на тогдашние наши сплошные дефициты, для работы и самого лучшего качества. Даже обеспечил заказы. Которые, увы, выполнять надо. А кому?
Компанейство или что другое его побудило – только набрал он кадров, не приведи Боже. У Вовочки всегда самовар, всегда чай и кофе, всегда к чаю-кофе те ещё закуси, народ и толчётся с утра до ночи, поглощая всё в неимоверных количествах. И дым табачный клубится, как если б здесь – выход заводской трубы.
