Сперва – самые легкокрылые, за ними другие; басовые, бархатные ноты воспарят последними, и стройной чередой вознесутся они все к Небесному Престолу.
И тут разверзнется грань между смертью и жизнью – щелка между нашими телами. Изольется оттуда музыка небывалая, увенчивающая и жизнь, и смерть: каждый звук, зачином своим обращенный к жизни, гаснет, поглощенный смертью.
Как-то допрашивал меня любопытный ангел: кто ты – дух, демон? Ах, наивный ангел, не дух я и не демон. Я – душа камня, я – тоска мира, замурованная в оправу двух тиков стрелки. Ты не знаешь тоски, белый ангел. Ты так прозрачен, что луч проходит через твое тельце без малейшего излома. Не пускаешь ты меня в узкие воротца, чтоб не оплодотворил я жизнь своей тоской. Тут, в моей долине, она безопасна. Она, как черный ворон, опустивший свои крылья. Черные, сумрачные, угрюмые, не как твои стрекозьи крылышки. Могут укрыть весь мир черные крылья вещего ворона.
Хотел ответить мне ангел, уже всплеснул своими прозрачными крылами. Да тут истекла глава десятая. Прямо не единой капельки от нее не осталось. Грянула одиннадцатая глава.
Глава 11
А скажи мне, кто ты такой, ангел? Ты – моя мечта о жизни, и больше никто. Ты – мое незнание жизни, ибо ты чист и прозрачен. А меч твой – преграда Божьего гнева. А за ней – милосердие Господне.
Иногда, сидя в окошке своего дворца, как царевна Несмеяна в тереме, слышу я плеск и шелест. Перевозят через реку, именуемую Забвеньем, новые души. Только, они прожили жизнь, они полны страстей. Перевозит их вонючий грек, старый лодочник, напевающий вечный сиртаки беззубой своей пастью. Мечутся и тоскуют прожившие жизнь души.
Ступают они в лодку на том берегу, тугие, переполненные своей плотью. Как тени, мелькают они по моей долине, охают в перелеске. Ох, и тяжко им в смерти! Но их век – не глыба, он и в смерти текуч. Наступает их час, падает, как бим-бом башенных часов. И раскрывает им ангел свои воротца – ранки на своих ладонях. И торжественно вплывают туда просветленные души – мириады маленьких ангелов. Падает преграда Божьего гнева, устремляются они к милосердию Божьему.
Еще угрюмей и плотней становится мой век без мелких их страстей, грешков, цыплячьих попискиваний.
Тут начала иссякать глава одиннадцатая. Но нахлынула на нее десятая глава, подхватила и вдаль понесла. Снова передо мной перезревшая дева в веночке из незабудок. Снова подходит ко мне по полю цветущему. Снова руку протягивает. Я ей опять руку даю. Берет она мою руку и говорит: дай-ка я тебе погадаю. Откуда-то из воздуха достала она цветастую шаль – стала как цыганка.
Разглядела она мою руку и плюнула. Хорошо не на руку – на землю. И босой пяткой растерла. Нет у тебя судьбы, сказала, мой суженый. Ладонь твоя пуста. Жизни у тебя нет, ты в смерти родился. Иди обратно в могилу.
Этим тоскливым словом закончилась одиннадцатая глава. Началась глава двенадцатая.
Глава 12
Говорит жизнь, перезревшая девка в венчике из цветов: давай так с тобой поступим. Я колечко спрячу, а ты будешь его искать. Найдешь – твоей буду. А нет – ляжешь обратно в могилу.
Снимает она с пальца тонюсенькое золотое колечко. В травы его забрасывает. Гляжу я на эту дуру: это что ж, она и есть жизнь, для нее я оставил свой Лимб – окаменевшую свою гордыню, белый кипарис, что способен обернуться огненным ангелом? Это такой-то жизни я вышел навстречу, в кровь изодрав ангельские ладони?
