Повесть о любви и тьме - страница 40

Сегодня я знаю, что дом дяди Иосефа и тети Ципоры был совсем небольшим, а по сравнению с двух- и трехэтажными виллами в том районе Арада, где я живу, даже маленьким. У них в доме были две большие комнаты – библиотека и гостиная, была средних размеров спальня, еще две комнатушки, кухня, туалет, каморка для прислуги и кладовая. Но в моем детстве, когда весь Иерусалим все еще теснился в одно- и двухкомнатных квартирках, где порой, разделенные лишь перегородкой, обитали две враждующие семьи, – в моем детстве дворец профессора Клаузнера виделся мне чертогами султана или палатином римских императоров. И бывало, перед тем как заснуть, я, лежа в своей постели, представлял себе возрождение царства дома Давидова, дворец в Тальпиоте, вокруг которого выстроились легионы еврейских стражников. В 1949 году, когда избирался первый президент Государства Израиль, Менахем Бегин[17], бывший тогда лидером движения Херут, выдвинул на пост президента кандидатуру дяди Иосефа. И я уже рисовал в своем воображении, как это будет: президентский дворец дяди Иосефа в Тальпиоте окружен батальонами еврейских бойцов, у входа в него, по обе стороны, стоят начищенные и надраенные часовые, а над их головами надпись, обещающая всем входящим, что здесь “иудаизм и человечность” никогда не будут враждовать друг с другом, а, напротив, сольются воедино.

“Сумасшедший ребенок снова мечется по всему дому, – говорили обо мне. – Вы только поглядите на него, бегает и бегает, носится взад-вперед, еле дышит, весь красный, обливается потом, словно ртуть проглотил”. И отчитывали меня: “Что с тобой? Ты съел острый перец? Либо просто гоняешься за собственным хвостом? Ты что – волчок, который запускают в праздник Ханука? Ночная бабочка? Вентилятор? Может, ты потерял свою красавицу-невесту? Твой корабль утонул в море? Ведь ты и вправду довел всех нас до головной боли. Да и тете Ципоре ты сильно мешаешь. Может, присядешь и отдохнешь немного? Почему бы тебе не найти какую-нибудь хорошую книжку и не почитать? Либо мы дадим тебе бумагу и карандаши, посиди спокойно и нарисуй нам что-нибудь симпатичное, а?”

Но я, возбужденный, мятущийся, уже мчался дальше, прокладывал себе дорогу через прихожую, через коридор, мимо каморки и врывался в сад… И снова, одержимый мечтаниями, взволнованный до предела, ощупывал и простукивал кулачком стены, пытаясь обнаружить в них пустоты, скрытые от глаз, потайные комнаты и переходы, катакомбы, туннели, таинственные ниши либо умело замаскированные двери.

И по сей день я не отступился.

За стеклами темного буфета в гостиной были выставлены расписанный цветами сервиз, кувшины с длинными шеями, всевозможные штуковины из фарфора и хрусталя, собрание старинных ханукальных подсвечников, тарелки, специально предназначенные для праздника Песах. На тумбочке примостились два небольших бронзовых бюста: неистовый, мрачно насупленный Бетховен, а напротив – Зеэв Жаботинский[18], спокойный, словно выкованный из железа, со сжатыми губами, во всем блеске своего военного обмундирования, в офицерской фуражке и с портупеей, уверенно пересекающей его грудь по диагонали.

Во главе стола сидел дядя Иосеф и говорил своим тонким голоском, этот его женский голос увещевал и уговаривал, а порою звучал почти как плач. Он рассуждал о положении народа, о месте писателей и ученых, о долге интеллигенции, а также о своих коллегах, профессорах, которые без должного почтения относятся к его исследованиям и открытиям, о своем месте в мировом сообществе ученых, о том, что и он, со своей стороны, мягко говоря, вовсе не в восторге от своих коллег, а точнее, он с пренебрежением относится к их мелочности, провинциальности, к их низменным увлечениям и себялюбию.