8.
Перед отъездом устроились чаевничать. Вместе с лепешками, сладостями и кусочками соленого, с седоватыми прожилками сыра хозяин выставил и водку. Заметив несколько удивленный взгляд Чернова, как бы оправдался:
– Иногда можно. Если гости.
Каержан Талгатович кивнул согласно:
– И с моим отцом все хорошо будет. Уважаемый Ермек Сатубалдиевич так сказал.
За пол-барана, – подумал Чернов, – я и не такое пообещать могу. Лебедева бы сюда. Вот он бы потом не пожалел красок, описывая это путешествие. Хотя… Когда человеку плохо, за соломинку хватаешься. Найти бы ее еще, когда дна в реке не видать…
Говорили о многом и вроде ни о чем. Разумеется, и политике вспомнили. Хозяин заметил осторожно:
– Смутные времена настают. Думаю, все еще наплачемся.
Чернов вспомнил про справный хозяйский двор и подумал, что если и придется кому-то здесь расстраиваться, то явно не в первую очередь.
Каержан, подобревший от водки и от добрых вестей, легковато улыбнулся:
– Зачем плакать, уважаемый? Жили спокойно, и жить будем. Вот мне плохо стало, я к вам приехал, вы мне помогли. Разве по-другому можно?
Ермек Сатубалдиевич отвечать не стал, поднес ко рту маленькую, самобытно расписанную пиалу. С драконами, что ли? Таких пиал Чернов в Целинном не видел, там все как-то попроще было, победнее. Вообще карасинцы жили небогато. Если у кого и были машины, то, как правило, старенькие уже, скорбно натужные «Москвичи» и даже «Запорожцы». Новенькая «шестерка» стояла в гараже только у Шиханова. А ведь получали-то здешние чабаны явно неплохо, не в пример даже механизаторам и уж тем более – учителям в школе. На что деньги тратили? Ковров в домах много было – вот, пожалуй, и все. Сыр-колбасу из города везли, детям сладости.
Ну, и себе – водку.
Ермек этот вот тоже ею не брезгует. Ставни, правда, на окнах закрыл. И женщин в доме не видно, попрятал он их, что ли? В Целинном на этот счет было подемократичней, женщин за дастархан к гостям пускали, правда, приходилось им за это чай разливать.
А здесь чай разливал хозяин. Неторопливо, степенно.
– Я вот как думаю, – сказал он после некоторого общего молчания, – вот научились говорить: застой, плохо все было. А сейчас лучше?
– Должно быть, – все еще добрел Каержан, – власть вот новая.
– Власть… Как ее не меняй, кто мою душу изменит, твою? Вот ты говоришь – помогаем друг другу. Не все и не всегда. Сами по себе люди жить стали. А у нас ведь как раньше говорили: соседней юрты не видно – жди беды…
Чернов в разговоре участия старался не принимать, неловко было как-то, в гостях все-таки. Но хозяин настоял:
– У нас теперь говорят, что от русских уходить надо. Лучше жить будем. Думаешь, будем?
Валерий пожал плечами, вспомнил Лебедева:
– Нашли виноватых, конечно.
– А у вас разве такого нет? – хозяин даже распаляться начал, всплеснул маленькими ручками, – У вас разве не говорят, что вы нам все отдаете, а себе не оставляете? Разве не говорят, что без нас, дикарей необразованных, легче будет?
Говорят, – подумал Чернов. Лебедев бы сказал, что не без основания.
9.
Домой выехали в самую ночь. На улице заметно подморозило, в сани плюхнулись быстро, быстро их спровадил и мулла – суетливо отпер ворота, почти шепотом бросил что-то на прощанье.
– Колхозного начальства боится, – предположил Каержан, – все-таки нельзя ему…
Чего нельзя-то? – подумалось Чернову. – Людям шаманить? Или его, русского встречать?
