Истопник тем временем, вытянув руки ладошками от себя (пальцы указательные указуют от себя вперёд, остальные чуть поджаты в кулаки). Утюжком посунулся, мелко перебирая ногами в таби, японском традиционном носке, в котором большой палец отделён от остальных, просунут в специальное отделение.
Кобзон, наконец, заметив китайца, посторонился, расстроил свою. Спецназовцы тут же, как по команде, отпрянули назад к стенам вагона. За ними и противная сторона.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы бойца-гуру, Чон Ли перемещался по центру трапезной по дорожке между швеллерами-рельсами. Завораживало то, что не переступал ногами – скользил, не отрывая носков от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив стопу, повернул её чуть в сторону, опять же не отрывая носков от пола. Наконец, застыл на месте и глубже присел на правую «толчковую» – ну как в кино про самураев. За спиной – кашевар, по левую руку – прапорщик, по правую – разнорабочие с Хромым, по сторонам – стенки по полтора десятка спецназовцев в ряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поклёкотал тетеревом, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного гонор десантуры как коровьим языком слизало, боевые стойки напрочь пропали. В шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рот в прорезях балаклавы раскрыли ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику, тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал «птенцам» в уши, что та курица-наседка. Сибиряк, но и под ним образовалась лужа.
Меня же сковало – с места сдвинуться не мог.
Батюшка попятился на меня спиной и уткнулся пятой точкой мне в «слона». Почувствовав, замер – не донёс щепоть ото лба до живота в осенении себя крестом. У меня пенис – знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.
И тут…
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок – что-то или кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними – успел-таки заметить – пропала спина китайца.
Чон Ли сбежал – так неожиданно и скоропалительно – в кухню, а что же с десантурой, вернее, теперь уже с полеводами? Они оставались на местах, начисто оставив сколь-нибудь какое рвение вступить в драку. Силыч, казалось, сплющился: втиснулся в угол так, что глянь с боку – картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и с новой силой завопил от боли, теперь уже не по-верблюжьи, а визжа по-поросячьи. Камса у меня за спиной сопел и мычал – старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я – сидел на кочерге. Хорошо, в стойку её воткнули загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов – это чудо! – в прорезях «чулков» пылало красным. Будущие синяки! Очень отчётливые. Я, не сказать что подивился, недоумённо поразился внезапному их проявлению. И тому поразился, что к фингалам все отнеслись спокойно: то ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное. Как удачный исход предстоящему мордобою. Стояли, теперь не в полуприсяде для броска – в полный рост с опущенными руками и пялились на мотавшиеся в арке полосы.
