– Хорошо, но обещайте не устраивать скандала. В последний раз… До сих пор не могу понять, что вы им нарассказали.
– Можете быть спокойны! Не подведу.
Кон прошел на террасу и оглядел ее наметанным глазом. Милые белые лица, наши, родные, подумал он в порыве умиления, которое испытывал всякий раз, когда видел симпатичное стадо баранов, с готовностью позволяющих себя стричь. Он заказал кофе, собрав волю в кулак, чтобы не прельститься соблазнительной попкой официантки Маруи. Некоторое время он вел себя скромно и тихо, сидя с невинным видом за отдельным столиком, а Матаоа следил за ним ястребиным взглядом, готовый броситься на него при первом же подозрении. Кон с наслаждением выпил кофе, после чего наклонился к соседнему столику и с величайшей учтивостью произнес:
– Прошу прощения, не будете ли вы так любезны одолжить мне на пару минут “Геральд трибюн”? Я так давно живу вдали от нашей доброй старой родины, что временами на душе делается тяжело, очень тяжело.
Милые лица немедленно приняли участливое выражение. Пожилые дамы улыбнулись. Более толстая из двух наверняка сказала себе: а ведь он ровесник моего сына. Надеюсь, этот балбес сейчас во Вьетнаме, подумал Кон, глядя на них с трогательным смущением. Пожилой господин протянул ему газету:
– Вы давно из Америки?
– Больше двух лет.
Кон с такой легкостью вживался в любую роль, что на миг у него и в самом деле сжалось сердце. “Эх, родина, родина”, – подумал он. И сделал усилие, чтобы выдавить из себя слезу, но ничего не получилось: у него было адское похмелье.
– Да, больше двух лет… Честно говоря, когда я вижу американские лица, у меня слезы наворачиваются…
Кон опустил глаза. Он старался не ради денег: ему необходимо было очиститься. На протяжении тысячелетий стыд, приличия, оглядка на людское мнение сковывали его, пожалуй, больше, чем что-либо еще, и, дабы они не пригнули его спину к земле – как крест, вечно возрождающийся из пламени, – он вынужден был время от времени их топтать. Вопрос психологической гигиены, не более того.
– Сделайте одолжение, пересядьте, пожалуйста, к нам за столик, – сказал пожилой господин. – Чаффи, Джим Чаффи из Милуоки, а это моя жена Бетси… Ее сестра, Марджори Хокинс…
– Билл Смит, – представился Кон, радуясь, как всегда, случаю назваться новым именем – видимо, в смутной и несбыточной надежде убежать от самого себя. Он ведь уже полтора года терпел себя под именем Кон. Своего рода рекорд.
Он подсел к ним. В тот же миг на террасе появился директор гостиницы и принялся с тревогой описывать круги вокруг их столика. Но Чингис-Кон выглядел смирным, он явно был вежлив и увлеченно беседовал с соотечественниками. Матаоа отошел.
– Вы говорите, два года уже не были в Штатах? – сочувственно спросил Джим Чаффи.
Кон беспомощно развел руками, выражая покорность судьбе:
– А что я могу поделать? Вы же знаете, как у нас обходятся с прокаженными. Их принудительно госпитализируют и держат в больнице, таков закон.
– Простите, я что-то не совсем понял…
– Видите ли, врачи сказали мне, что я заразился проказой – здесь это еще случается, причем нередко. Для меня не может быть и речи о возвращении на родину. Там таких, как я, изолируют. А на Таити нам позволяют жить на свободе. Эта болезнь здесь считается не особо заразной, разве что при непосредственном контакте…
И он помахал рукой в черной перчатке перед Марджори то ли Хокинс, то ли Хопкинс.
