«Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет – решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и древних мужей» (ibid. 243 а). Ho философия, утверждает тем не менее Платон, не рассказывает сказок и басен о том, что дела-де в этом мире, а также в том обстоят так-то и так-то. Философия начинается там, где мы можем как бы остановить поток повествующей речи, попросить автора принять во внимание нас (живущих, может быть, тысячелетия спустя) – следим ли мы за его рассуждениями или давно уже остались позади (ibid. 243 b), – задать ему вопрос, послушать, не имеет ли он что возразить на то, как мы его изложили, оттрактовали, объяснили, поставили на место. А то ведь
«По мненью некоторых, наши предки
He люди были, а марионетки».
(Гстс. Фауст. Перевод Б. Пастернака).
И будто бы только нам известно, какими нитями они приводились в движение.
He случайно мы постоянно обращаемся здесь к диалогу «Софист». Это блестящий образец искусства платоновской диалектики. Ho если следовать его исходному определению: искусство философской беседы, образец этот обнаруживается, конечно, не в попытках дать определение «софиста» путем «диэрезы» – дихотомического родо-видового деления, приема весьма искусственного и бесплодного (хотя умение разделять целое на виды и связывать виды в целое Платон тоже относит к искусству диалектики, см., например: Phaedr. 266 b; Soph. 253 с – е). В «Софисте» это и не внутренние взаимоотношения пяти выводимых тут категорий', бытие, покой, движение, тождество и различие33. Чистый образец платоновской диалектики в «Софисте» – это разговор, крупный разговор о бытии и небытии (γιγαντομαχία τις περί τής ουσίας – некая борьба гигантов о сущности – Soph. 246 а), о мышлении, истине и лжи, – разговор, который Платон заводит снова, с начала, как бы в присутствии Парменида, Гераклита, тех «древних и славных» мужей, которые однажды было исчерпали тему. Подобно тому как «Теэтет» снова открывает вопрос о знании, «Софист» снова открывает вопрос о бытии (и еще раз снова открывает его «Парменид»…). Разговор этот Чужеземец из Элеи ведет не с Теэтетом, а с ионийцами, со своим «элейским племенем» и его «отцом» Парменидом, с гераклитовцами. А еще точнее сказать, его ведет Платон-элеец с Платономгераклитовцем и с Платоном-платоником. Благодаря этому разговору, начавшемуся как бы с самого начала (и вечно продолжающемуся), бытие и мышление оказываются снова тут, во всей их вечной новости34, загадочности, удивительности. И когда М. Хайдеггер ставит эпиграфом к «Sein und Zeit» фразу из «Софиста»: «Ибо очевидно ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду, употребляя выражение „сущее”, а мы верили правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство» (Soph. 244 а. Пер. В.В. Бибихина), он со своей «фундаментальной онтологией» включается в этот вековой разговор, силою которого, как утверждает Платон, только и можно подступиться к неприступному.
