Но вот почему-то с языка у Ники спрыгнула Катеринка.
– Но она на пару лет тебя постарше, – обрисовав Катеринку, добавила Ника.
– Это ничего! А где она живёт?
Ника рассказала, что у Катеринки суровая судьбина и что он может полюбоваться на неё в пивбаре.
В общем, после такого сватовства, приехав вскоре на своём красном тракторе к магазину и пивбару, через неделю Люшка познакомился с Катеринкой.
А когда Ника через год вернулась в Надеждино, только что родившая сына Катеринка уже была беременна вторым, а хозяйство, прислонённое к меже, укомплектовалось двумя быками, тремя свиньями, двумя козами, четырьмя собаками прекрасных пород, так как Катеринка была собачницей, и глистявым вислоухим котом Какаином, который фактически жил у Ники в беседке, презирая весь остальной мир и нерадивую хозяйку, которая жалела ему молока.
Ника очень хотела соседей, очень. Она была счастлива оттого, что снова жизнь, и копёнки сена перед домом, и вычищенная от ясеней опушка, и детская площадка из разноцветных колёс, и ревущие быки за изгородкой, и дух навоза, и железистые мухи, тяжело налетающие в хату, и козы, которые выпущены в её заброшенный огородишко…
И даже грязноротому малышу, вечно сидящему на куче песка перед окнами, орущему, как иерихонская труба, Ника была рада.
Некоторое время.
Но нет. «Манитушники» были не рады. Им очень понадобился Никин заброшенный огород, и Никин заброшенный двор, а в её доме они бы хотели поселить родителей Люшки из Иловайска.
Они, в общем, отнеслись к Нике совершенно равнодушно и, разумеется, когда её снова и снова грабили, били окна, таскали шиферины и железо со двора, делали вид, что ничего не слышат.
А потом «манитушники», а особенно Катеринка, теперь уже дебелая многодетная мать, вступили в вацаповский чатик, который гудел вместо сарафанов, на которых в давние времена бабы носили самые удивительные сплетни.
Они запустили там слухи о том, что Ника приехала всех пугать. Что она в своей Москве никому нафиг не нужна, что ищет горяченький материальчик с границы, чтобы подороже его продать.
Особенно была против её приезда Катеринка. Ника нарушала покой их улицы одним своим появлением.
Во-первых, Ника стала вежливо просить убрать козлов из огорода, и копны из её собственного сада, которые «манитушники» установили прямо на и без того вырождающиеся былинки эхинацеи пурпурной.
Изгородь между двумя участками «манитушнинские» быки выломали, и теперь весь навоз, а стояли они без гулянья, на откорм, тёк прямо под фундамент Никиного дома.
Более того, однажды Ника хотела в ночи сбегать в туалет, который живописно открывался на сад, и тут-же была сбита с ног гуляющими собаками соседей.
Самая огромная, алабаиха Магда, добрая, но тяжёлая, в панцире свалявшейся шерсти, лаяла на Нику, пока та не схватила пестик от макитры и не решила замахнуться.
Пест, вырезанный из дуба, так и стоял в углу туалета, и над ним когда-то давно Ника несмываемым маркером написала «от волков», ничуть не провидя своего грядущего.
Теперь же дубовый пест опустился на Магду.
– Вот блин, хабалка! – рявкнула Ника на весь участок – Ты бы эту псину ещё Евой Браун назвала!
Но, как оказалось после, любителем немецких женских имён был не кто иной, как Люшка, пострадавший в своём ДНР от мукачевской фашни.
Живя здесь в этом году дольше обычного, Ника приходила к себе в дом и постепенно убиралась. Разбирала обрушенную печь, вытаскивала кирпичи, чистила заросший палисадник, гребла и немного копала. А сама слушала, слушала… что там у соседей. Почему они так странно, особенно Катеринка, смотрят на неё. И, наконец, почему они совсем никак не реагируют на её просьбы убрать детали своего хозяйства из её личного пространства? Да, и где череп?
