Ника с ней общалась в Москве, когда Катеринка приезжала работать продавщицей и, загуляв, родила сына от грузчика. Ника и её родители помогали Катеринке, так как она была своя и одна в большом городе, да ещё и беременная.
Катеринка вскоре уехала, не устроившись в Москве, в Надеждино, сына отдала матери с отцом, а сама работала в Апасовском пивбаре.
Там же купила маленький домишко и, когда сын подрос, забрала его у пьющей матери, которая смертным боем дралась с отцом на глазах у ребенка.
Сама Катеринка была лупатой, белобрысой, угловатой и губастой, с дурным голосом и любила выпить. Но к своей белёсой внешности у неё был золотой характер: во-первых, работящий, а во-вторых, безотказный. Правда, как позже догадалась Ника, обстоятельства скоропостижного замужества всё-таки изменили Катеринку.
Как-то раз Ника приехала навестить дом и увидела её в магазине, где в углу, на коробках из-под бакалеи, сидел в телефоне чернявый мальчонка лет пяти.
Катеринка уже эротически связалась с хозяином магазина и пивбара и часто выпивала. У неё даже хотели забрать мелкого.
– Ох, бедняга. Тебе надо замуж… – сказала тогда Ника, искренне пожалев Катеринку.
Та только зашмыгала носом:
– Да кто ж меня возьмёт… с этим вот…
И буквально через пару лет объявился Люшка, то есть Илья.
Он взял в долг деньги у арендатора, работал на него почти как раб, без выходных и проходных, но оказался таким же золотым и безотказным, то есть слыл незаменимой трудовой единицей.
Он бы никогда не встретил Катеринку, если бы не Ника.
Люшка однажды вечером, узнав о том, что продаётся дом, приехал на мопеде с породистой собакой шарпеем из Апасово в Надеждино. Шарпей бежал позади мопеда и нюхал позднюю лесную весну.
Был вечер, цвели акации, пахло мёдом и свежестью из бора. Над дорогой, цвирикали крылышками стрекозы.
Люшка ходил по дороге, рассматривал дом, потом подъехал хозяин из райцентра, открыл двор, походил и уехал.
Ника в это время сидела на перевёрнутой лодке с Манюшкой, напротив двора, стараясь обдумать, с чего начать восстановление родительских руин, грызла семечки и шутила про то, что появился первый «путний» парень за столько лет. Да ещё холостой, что совсем чудно!
– Но для меня он старый! – сказала Манюшка, деловито выгибая лебединую шею. – Я молодятину люблю!
– Да ладно… ему на вид лет тридцать!
– А мне подавай двадцать!
– Эх, мать! – отплёвываясь шелухой, шутила Ника. – Просушила ты вафли на заборе!
– Ну а что!
Манюшка вскоре убежала варить мамкиным поросятам, а Ника так и сидела, пока не уехал бывший сосед, сухо кивнув ей.
И Люшка, оставшись один на улице, со своим любопытным псом, подошёл.
У него был сильный донецкий говорок, но тут таких жило множество. Ника сразу их примечала. Люшка пожаловался, что там ему уже негде жить, всё разбомбили, а его чуть не расстреляли.
Теперь тут работа, и хорошо, природа.
Конечно, Ника была рада. Теперь хоть один человек живой и молодой появится тут. Будет смотреть за её домом… Люшка был хорош, среднего роста, складный парень с небольшими руками, русый и голубоглазый, чуть прищуренный. А особенно его украшал шрам на щеке, как видно, давнишний.
– А нет ли у вас невест каких? – спросил внезапно Люшка.
Ника сразу же подумала про Ларису Голенко, которая была звонкой, крупненькой и хорошо монтировалась бы с Люшкой. Лариса в одиночку воспитывала сына, работала в неврологическом интернате и была доброй и здоровой.
