ППГ-2266, или Записки полевого хирурга - страница 15

В семь часов комиссар привел подводы. Много мужиков приехало, около полсотни телег. Всякие телеги, большинство – одноконные, с хомутами и дугами, истинно русские. Лошаденки, правда, слабые. Зверев: «Всяких брали, все кого-нибудь свезут».

Началась сутолока погрузки. Я смотрю оперированных – как будто все в порядке. Температуру измерили, отметили в карточке, чтобы их посмотрели в первую очередь: газовая может начаться в любой момент. Боли еще должны быть при этом, как в «Указаниях» пишут, но ничего, никто не жалуется. У кого, может быть, и болит, но терпят… Накладываем сена в телеги. Лежачих – по двое, к ним еще по трое сидячих. Мужики ворчат – тяжело. Ничего, не галопом поедете. На свои крепкие, проверенные телеги грузим имущество. Страшно много имущества появилось. Одеял, белья, подушек, продуктов. Обросли. Готовились зимовать на 1000 коек. Физиотерапию, ванны готовили… Все это к черту теперь… В девять часов обоз тронулся.

Уехали. Еще слышен скрип телег и говорок… Мы немного задерживаемся. У нас машина, мы еще должны подождать подводы, чтобы погрузить остатки имущества. Его еще немного осталось: продукты, палатки, одеяла и… физиотерапия.

Утро ясное и свежее. Мы с начальником сидим в саду на сене под яблоней. Падают желтые листья. Осень. Пора тоски. Странная пустота в голове. Будто кончилось что-то в жизни. Жалуюсь Хаминову.

– Это у тебя реакция после возбуждения. Поспи, пройдет.

– Не хочу спать…

– А я бы выпил сейчас… Хорошо бы выпил! Но нельзя.

Немецкие бомбардировщики полетели с запада. Мимо.

Сухиничи уже не бомбят, дальше целятся.

– Смотрите – наш! Куда он прется, один!

Вскакиваем, всматриваемся в небо. Сердце так и рвется – туда, помочь… Восемь бомбардировщиков летят на восток. Не быстро, не высоко, спокойно. Безразлично летят – просто долбить станции, дороги, не боясь ничего. Может быть, и санитарные поезда…

И тут – наш, родной «ястребок», И-16. Он один и мчится прямо на этих… Один! Стреляет – видны трассирующие пули. Пролетел между ними… Задымился бы хоть один фашист, упал… Нет, летят. «Ястребок» повернулся, сделал петлю. Слышна стрельба. И опять ничего…

– Ну, улетай, что ты сделаешь один, улетай!

Это мы кричим, как будто он может услышать. Но он снова делает заход и прямо сверху пикирует на немцев. Снова короткая сильная стрельба – все они стреляют в него, в одного…

Нет, он просто ищет смерти! Он не вышел из пике. Загорелся, черный дым – и самолет падает где-то за холмами. Парашют не появился. Стоим, растерянные, потрясенные, слезы в глазах и даже, кажется, текут… Они пролетели над нами, как утюги, не нарушив строя… Будьте вы прокляты! Нет, никто не поднимал кулаков и не сказал этих слов, мы все не любим слов… Но каждый подумал, уверен. В голове вертится: «Безумству храбрых поем мы песню…» А может, это не храбрость, а отчаяние?

Уезжаем вечером, когда уже начало темнеть. Начальник садится в кабину, мы все залезаем в кузов под зеленый брезент с красным крестом на белом круге. Никого он не защищает, этот крест. Фашисты не признают общечеловеческой морали. Все ли мы сделали правильно? («Ты – все ли?») Не все. Мне полагалось ехать с ранеными: с тем угрюмым солдатом без руки, с другими, у которых газовая возможна, а я согласился остаться с начальником. Плохо. Вон что сделал тот парень, летчик… Один на восемь. Пять заходов. «Безумству храбрых…»