Прах имени его - страница 3

Баалатон отодвинул бамбуковую ширму, развеял морок холодной водой из умывальника. Посмотрел на очаг – угли догорали, – на котелок, из которого веяло сладковатым ароматом, на ванную, уже наполненную горячую водой. Довольно улыбнулся и снова умылся – перед глазами все еще плясали пятна ночных образов. Мир наконец-то стал проще, понятнее, захотелось думать о земных вещах – о завтраке. Баалатон ощутил, как сильно проголодался.

– Доброе утро, хозяин, – вдруг раздалось за спиной. – Я так и думал, что найду вас здесь. Завтрак почти готов. Дайте мне еще несколько мгновений…

Ливийский слуга – седой, коротко стриженный, – улыбался во весь рот. Худой, вечно скрюченный и будто высыхающий А́нвар служил семье уже много лет; Баалатон вырос под его присмотром и привык, что Анвар, так любящий высокие плоские шляпы с узкими полями и не снимающий их даже в покоях, всегда улыбается. Иногда казалось, что Анвар вообще не умеет грустить – в любых обстоятельствах ищет нечто хорошее, как моллюск ищет новую раковину: чтобы сбежать, спрятаться.

Но никогда на памяти Баалатона Анвар не прятался от проблем или обязанностей, даже в столь преклонном возрасте. В нем поражало многое, помимо вечной жизнерадостности: расторопность – при всей внешней неуклюжести за день Анвар успевал сделать то, на что другим требовалось несколько; поражали даже серьги – огромные, золотые, каждая в виде змея, кусающего свой хвост. Анвар рассказывал, что это подарок старого хозяина – «благородного отца» – за долгую и верную службу; сам Баалатон, добавлял Анвар, тогда был еще совсем маленьким. Но что в детстве, что сейчас никак не мог запомнить название причудливого змея: то ли египетский Мехен[6], то ли древний Уроборос…

Воспоминание о сегодняшнем сне вдруг вспыхнуло в голове – так ярко, что Баалатон вздрогнул, – и тут же сменилось другой мыслью. Я бы, подумал он, никогда не подарил такой прекрасной вещи. Никому. Даже самому замечательному слуге. Даже Анвару…

– Ты каждый раз так переживаешь, – умывшись последний раз, просипел Баалатон. Голос его – за спиной, конечно, – часто сравнивали с разлаженным плотницким инструментом; один раз, постаравшись, чтобы Баалатон услышал, сказали прямо: «Ржавая стамеска». – Переживаешь так, будто я могу высечь тебя за малейшую оплошность.

– Ведь можете, хозяин.

– Могу, – он ухмыльнулся. – Кого угодно – с удовольствием. Но не тебя.

Анвар снял шляпу, чуть поклонился, шаркнул ногой и удалился.

На столе ждали глиняная плошка с похлебкой, томившейся на огне с раннего утра – творог, мед и немного муки, – пшеничная лепешка, орехи, финики и оливковое масло. Сосудом для последнего Баалатон особенно гордился – настоящий эллинский, в рыже-черных тонах, а не одна из многочисленных дешевых подделок. Он помнил истории стариков, пересказанные с возбужденных слов их покойных отцов: старики ворчали, какими варварами были эллины несколько столетий назад; кто бы мог подумать, добавляли старики, делая глоток разбавленного вина, что варвары достигнут таких высот! Однако, соглашались уже изрядно захмелевшие старики под звонкий хохот, кое-что в эллинах не менялось никогда: любовь к хорошему вину и плутовству.

За завтраком Баалатон не привык торопиться – трапезу важно растянуть, в быстром удовольствии смысла столько же, сколько в кувшине с пробитым дном. Хотелось наслаждаться едой, наступающим утром, солнечным светом, пробивающимся через высокое окно, и всеми покоями. Не просто же так ради них он влез в кредит одного из карфагенских трапезитов?