Прах имени его - страница 4

Сегодня же пришлось поторопиться – Баалатон даже не почувствовал вкуса еды. Подошедший к столу Анвар, уже готовый убрать за хозяином, на миг замер.

Баалатон открыл один из многочисленных сундуков – большой, кедровый, – и достал изящный египетский ларец: черное мангровое дерево с позолотой, на крышке – сокол. Выудил несколько дорогих колец: одно в форме змеи, держащей во рту маленький рубин; другое – золотое с гравированной надписью; третье и четвертое – с аметистовыми скарабеями. Три сделаны карфагенскими мастерами по последней моде, и только одно, самое невзрачное, привезено из-за моря – Баалатон, как и всегда, улыбнулся, взглянув на него: привык продавать заморские товары, но не покупать.

Спрятав ларец, Баалатон оставил Анвару несколько серебряных монет на хозяйственные траты и спустился по лестнице – общая, она шла прямиком через чужие покои. Баалатон улыбался и кивал соседям. Некоторые из них, как он однажды внезапно выяснил, приходились ему очень дальними родственниками.

Это ничего не меняло.

На первом этаже – в зелейной лавке[8] – Баалатон замер: показалось, что здесь слишком пусто. Заскользил взглядом по сундукам и выдолбленным прямо в песчаниковой стене полкам-ячейкам, уставленным разными сосудами – некоторые казались дешевыми и потертыми временем, с трухлявыми пробками; другие, наоборот, выглядели богато: стеклянные пузырьки в форме змей с золотистыми крышечками, емкости, напоминавшие бутоны пышных цветов с тонкой ювелирной окантовкой, изящные пузатые горшочки эллинских мастеров…

– Ты меня потерял?

Прежде чем обернуться, Баалатон улыбнулся. Деловито почесал бороду.

– Я-то уж думал, все пропало!

– Действительно?

– Если ты не на месте – значит, мир не на месте.

Хозяйка – худая смуглая египтянка – рассмеялась.

Фи́ва казалась невесомой – ходила практически бесшумно, скользила по городским улицам, как облако. Одевалась просто, даже слишком скромно по меркам роскошной египетской моды тех ушедших времен: носила подпоясанную под грудью и в районе живота белую тунику, призрачными крыльями колыхавшуюся в ветреную погоду; не отказывала себе только в двух формах роскоши, говоря, что они у нее в крови. Первая, улыбалась Фива, для элегантности – всегда подводила брови кайлом, смесью галенита и малахита: верхнее веко ненавязчиво-черное, нижнее – умиротворенно-зеленое; вторая – для неосязаемого благородного лоска: на шее, поверх туники, висел халцедоновый амулет со скарабеем – такой же она по старой дружбе несколько лет назад подарила Баалатону, сказав: «Раз назван в честь нашего, пусть и проклятого, бога, то носи – вдруг пригодится?»

Волосы Фивы длиной чуть ниже плеч, уложенные по обе стороны головы, походили на бездонное ночное небо – а схватывающие их серебристые ленты напоминали о блеске бессмертных звезд, что так любили созерцать мудрецы погибшего Вавилона.

Как всегда, подмечал Баалатон – а он знал цену деталям, – Фива пленяла красотой. Самые косные карфагенские мужи, не желавшие иметь никаких отношений – даже торговых! – с чужестранцами, порой засматривались на нее; и дело не в тонких мраморных формах, которые считались скорее недостатком, и не в лице, бесконечно далеком от идеалов тогдашней красоты. Всюду за Фивой следовал шлейф обаятельности, тянулся из чужих земель – пьянящих свежестью вод Нила и целующих сухими губами пустынных ветров.