Прах имени его - страница 7

Там торговали фантастическими тварями.

Уходили с рук позолоченные крылья грифонов и, поговаривают, даже огромные, с пальмовый лист, перья птицы Рух; в глиняных сосудах продавали выращенные искусственно яйца василисков; в тканевых свертках хранились зубы легендарного Хедамму[17], а в прозрачных сосудах, наполненных водой, извивались ядовитые индийские черви; в чашах, где некогда, как клялись торговцы, плескалось скисшее вино, ползали дивные красные муравьи[18]. Однажды на рынок привезли трепыхавшегося в клетке феникса – тогда даже местные, казалось бы, привыкшие к чудесам, толпились у шатра.

Шутили: купи одно такое существо, но сначала заложи собственную жизнь. И накинь сверху.

Потому деревянные прилавки в сердце рынка уступали место богатым шатрам, расшитым фантастическими узорами, – купцы не жалели денег, запасались лучшими тканями, иногда прямо здесь, у соседей. Когда-то давно в далекой стране Мидии, проглоченной голодными до власти персами, появились первые маги – жрецы, сумевшие окутать себя непостижимой тайной. Баалатону казалось, что они возродились в центре Царь-рынка. Только променяли заклинания на золото.

Он и сам хотел бы подобной славы; маг-купец, один вид пурпурных с золотом – всегда представлял их так – шатров которого заставляет замереть: вот она, мечта. С самого детства, с момента, как старик отец выгнал из дома, выставил на улицу, дав лишь немного денег и вещей. Но Баалатон не злился, не проклинал родителя отравленными словами. Знал – так все и будет. Так – правильно. Так делал отец его отца, так – из поколения в поколение. И тогда он, совсем юный, с легкой щетиной, над которой посмеивались иные матроны[19] и шлюхи, вооружился завещанными отцом умом и хитростью и начал тернистый путь, конца-края которому никогда не видно; горизонт, кажется, исчезает.

Стирал ноги в кровь, пытаясь сперва просто выжить: бил себя по рукам, чтобы не воровать на рынке, такое воровство – удел бесчестных варваров, он же – гордый карфагенянин. Исхудал, стал напоминать одного из стариков-мудрецов, что торговали древним знанием и за небольшую плату – серебром ли, фруктами ли – обещали приоткрыть тайну мудрости вселенной, ответить на загадки сфинксов, указать путь к божественному озарению. И неведомо как в эти первые месяцы скитаний по городу-гиганту, который, казалось, хохотал так, что тряслись дома и храмы, что осыпался песчаник, Баалатон встретил одного из этих стариков: тот жил в бочке. Завидев уставшего, худого, но сохранившего опрятный вид Баалатона – не мог себе позволить выглядеть иначе, – тут же подозвал к себе, ни серебра, ни фруктов не потребовал, просто попросил посмотреть глаза в глаза не моргая, потом, причмокнув, потребовал взглянуть на свой перстень, чтобы узреть правду. Баалатон не увидел ничего, кроме красивого драгоценного камня, невесть откуда взявшегося у старика, в золотой, будто спряденной пауками из бесценных нитей, оправе; камня, похожего на заледенелую кровь; камня, чей холодный блеск напоминал о зорких птицах и коварных демонах. Старик истерически рассмеялся, наконец-то вылез из бочки, взял Баалатона за руку – кожа оказалась сухая и отчего-то колючая – и повел куда-то по городским переулкам. А юный Баалатон, этот худой юноша, пытавшийся отрастить пышную бороду, слишком доверял знакам судьбы – и не противился.

Его приютили в грязной комнатушке, где он жил с одной из юных шлюх – старик пророчил ей великое будущее, а она была благодарна ему за теплые слова, которых не слышала больше ни от кого, – а потом, конечно, после месяца, двух, трех, Баалатон любил ее уже как настоящий мужчина, пусть все еще без бороды, а она влюбилась прежде всего в его целеустремленность, потому что тело – по ее словам – полюбить было невозможно. Порой старик приходил к ним – редко, казалось, раз в целую вечность, – заставлял вновь и вновь вглядываться в перстень, давал уроки мудрости и отвечал на вопросы: она спрашивала о любви и искусстве, а Баалатон – о фантастических тварях и хитрости. На первое старик отвечал охотно. На второе – хитро улыбался. И пока Баалатон обитал в этом стойле – боевые слоны, думалось тогда, живут лучше, – пока любил шлюху-соседку, пока выслушивал лекции мудреца и разглядывал его перстень, его беззубую улыбку, пока делал все это раз за разом, – мечтал о снящихся с самого детства фениксах. Копил и рассуждал, ограничивая себя в еде и в напитках, отказываясь выпить вина, когда соседка приносила увесистые мешочки серебра, доставшиеся от довольного посетителя. У него тряслись руки. Он ненавидел эту жизнь. Но знал, что иначе не сможет не жалеть денег, брать взаймы, покупать и перепокупать прилавки много после, когда тело его, по мнению других, более благородных женщин, станет, наоборот, слишком пышным.