– Не бойся, Ляля. Это я, Холодоша. Я довезу тебя до дому.
Сзади послышались горькие причитания няни:
– Короший малчик…
Ляля попыталась слабо улыбнуться. Все тело у нее болело, она едва могла шевелиться.
– Ах! – только и сумела обронить она и опустила тяжелые веки.
Возок, раскачиваясь и колыхаясь, двинулся дальше. Но не успели они проехать и сотни шагов, как их слуха коснулся странный жуткий вой. Но это не были причитания мадам, страшные звуки доносились из глубины ночного мрака. Ляля в страхе заплакала..
– Это, должно быть, волк где-нибудь воет. Не бойся, он далеко, – попытался успокоить Холодоша.
– Нет, так плачет ведьма. Я знаю. Мне страшно…
– Это есть плокой фантазий. Это есть вэтер выть, – заключила мадам.
«А, может, и ветер,» – согласился Холодоша и потащил свою поклажу быстрее.
– Ой! – опять встрепенулась Ляля. – Кажется, что-то скрипит. Слышите? Это леший, я знаю, это его деревянные кости скрипят.
– Это глупый выдумка. Это дэрев скрипэть. Стыдно бояться, – опять решительно возразила отважная няня.
И они продолжали свой путь. Долго еще пробирались путники по безлюдному темному лесу под вой ветра и скрип деревьев, пока какой-то подозрительный звук не привлек их внимание. Они остановились и прислушались. На этот раз им не могло показаться. Где-то совсем рядом был гул человеческих голосов и топот дюжины ног. Шум быстро приближался, и через несколько мгновений лесная опушка наполнилась людьми и ярким светом факела.
Впереди стоял кучер с перепуганным лицом, держа в одной руке светильню, а в другой Лялину муфточку.
– Вот они, родимые! Нашлись-таки…
Галдящие бабы, снующие мужики с вилами и лопатами окружили девочку, чьи-то крепкие заботливые руки бережно уложили ее в крестьянскую телегу, крытую соломой.
– Ну, залетная, пошла! – услышала она окрик кучера и резкий свист кнута.
До нее доносились громкие пересуды толпы и хриплое ржание лошадей. Потом все поплыло перед глазами Ляли и слилось в одну темную, как ночное небо, пелену. Лишь ненадолго приходя в себя, она видела сквозь туман открывающиеся ворота их усадьбы, мелькание прислуги по дому, слышала хлопанье дверей, звон посуды и тяжкие вздохи мадам Журит. Еще помнила Ляля печальные глаза матери, наполненные слезами, ее теплые нежные руки и легкое прикосновение губ у себя на лбу. Незнакомые Ляле люди то и дело подходили к ней, кто-то вливал ей в рот горькую воду.
– Эту вот микстуру давай, матушка, от жару, – говорил чужой басистый голос.
– Хорошо, доктор, – был тихий ответ матери.
– Плеврос мортус… воспаление плевры. Сильное переохлаждение, повлекшее горячку. А вот эти-то пилюли от нервного, матушка, потрясения. Нервос шокос… Так вот-с.
Опять проваливалась Ляля в горячий болезненный сон, сквозь который доносился тот же строгий бас:
– Положение тяжелое… Статус вертес… Сегодня кризис… Терпение, матушка, терпение…
И опять темная бездна и чей-то непрерывный плач. А потом откуда-то из глубины протяжно поющий голос:
– Да упасет господь дщерь свою… дабы дитя божие невинное… Господи, помилуй, господи…
Сколько дней и ночей пролежала в горячке Ляля, она не знала. Только однажды утром, проснувшись, она почувствовала себя, почти совсем здоровой. Теплое и радостное настроение было и у нее на душе и во всем доме. Солнце светило по-весеннему ярко и настойчиво пробивалось сквозь плотные парчовые шторы на окнах. Один самый проворный лучик, скача по паркету, забрался к ней на подушку и сладко пощекотал ее щеку.
