Бабушка встала и недовольно вышла, вернулась к перекладыванию вещей, поворчала из другой комнаты. На экране шла все та же лабуда: они встречали людей на улице, спрашивали, как им живется, все задорно рассказывали о своем быте. Пошли вдоль домиков, прямо по нашей улице. Я смотрел не моргая. На этой улице есть пара двухэтажных домов. Они построены еще до войны. По коже прошел легкий ток, такой же, как если гладить телевизор, – холодное покалывание. Они идут в наш дом! Крикнул бабушке: «Они идут к нам!!!» Бабушка выглянула на пару секунд, не стала вглядываться.
Веселые ведущие поднялись по нашей лестнице на второй этаж. Поговорим с жителями этого замечательного дома. Позвонили в нашу квартиру. Я закричал еще громче. Они пришли к нам! Это же наша квартира. Бабушка вернулась на стул, уставилась. Это же точно наша квартира? Да. Дверь открыла низкая худая женщина с небрежно связанными волосами, ведущие попросили разрешения зайти, она впустила. Наша квартира. Это же наша квартира. И ее жители. Кто они? Бабушка молча смотрела и ничего не понимала. И я тоже. Что они делают в нашей квартире? Мы никогда их не видели, это не наши родственники, они никогда здесь не жили. К нам забрался непонятно кто и снимается в телепередачах. Здесь мы живем всю жизнь. Какую жизнь?! Как ты можешь жить здесь всю жизнь, если мы тебя не знаем? Бабушка закричала: «Где ваша совесть?» Тут дело не в совести, происходит что-то более странное. Это не они забрались в нашу квартиру, а мы сейчас залезаем куда-то не туда.
* * *
Через десять лет. В пятницу.
Кроме меня никто не ходил к Тихону Сергеевичу. Боялись, ленились – не знаю.
Обычно он лежал почти неподвижно, ухватившись руками за края кровати, будто ожидая, что невидимая сила выдернет или опрокинет, – охал, сопел. Иногда сжимал одеяло сильнее. Сейчас волна придет, надо выдержать, прошла – можно отпустить. Может, от боли или от тоски – не хотелось спрашивать.
В пятницу зашел, а кровать пустая. Огляделся по сторонам, вздрогнул. В углу как столбик – Тихон Сергеевич. Стоит, глазеет.
Принес еду? Принес. Поставь на стол. Ладно.
У него все почерневшее: и лицо, и иконы. Кажется, что свет не долетает до комнат. И запах: все отсыревшее, будто только что шел дождь и ничего не просохло. Больше нигде такого нет, только в этом доме. Как мрачное болотце.
Тихон Сергеевич строго проговорил из угла, чтоб я не забыл про его отпевание. И если Андрюша откажется, чтобы поехал в город и нашел там другого священника. Надо провести полную панихиду, а не сокращенную. А почему отец Андрей может отказаться? А он найдет повод, придумает что-нибудь. Нехорошо ведь отказываться, если зовут отпеть? Нехорошо, но он выкрутится.
Вышел из дома – как вынырнул из тины: все цветистое, кишащее, звучащее, зудящее, трáвы выше роста, отблеск слепит, воздух укрывает, а в окнах ничего не видно, там темно, здесь светло.
У меня от каких-то цветов слезятся глаза: не могу понять от каких. Или не от цветов, а от травы. Начинается в мае, заканчивается в июле.
От дома Тихона Сергеевича до нашего минут двадцать, но это через поле, а по дороге дольше. Если пойду напрямик, обязательно заплáчу, а если извилистыми тропами – все будет нормально.
Дима сидел прямо на дороге, крутил цепь. В черном спортивном костюме на голый живот. У него лицо всегда грязное и загорелое, один глаз не полностью открывается. Он уплелся со мной, делая из цепи вентилятор, спросил, не боюсь ли ходить к Тихону. А чего бояться? А почему никто больше не ходит? Раньше все ходили, кому надо вылечиться или кого-то заговорить, а когда его прижало, остался никому не нужен. А что он сейчас говорит? Ничего особо, просто лежит, иногда стонет и что-то шепчет.
