* * *
На улице вечерело, в номере полумрак. Дашкевич все валялся на кровати, не пытаясь подняться и зажечь свет. В нем постепенно что-то оживало, и он понимал, что это «что-то» – трепетно-хрупкая, ускользающая память. Малейшее усилие двинуться ей навстречу приводило снова к провалу, темноте и пустоте. Вот опять в какой-то момент память стала проясняться. Андрей изо всех сил попытался зацепиться за этот спасательный круг. Он увидел лицо женщины: красивое лицо, умные глаза и небольшие морщинки под ними. Едва-едва видны… Он знает ее, знает давно, в ее глазах сейчас почему-то неприязнь к нему и отчуждение. Он хочет протянуть ей руку и сказать что-то утешающее, но она холодна, губы сомкнуты. Нет, это не неприязнь, это ненависть жертвы, готовой к сопротивлению. Картинка сменилась, теперь его о чем-то спрашивают, вокруг множество людей, обращаются к нему уважительно, он что-то уверенно отвечает, поправляя наушник, слушая текст переводчика, но… к нему обращаются как к другому человеку. Он напрягается изо всех сил, чтобы вспомнить то самое имя, которым его называли в другой жизни, но вспомнить не может. Ощущение раздвоенности не покидает. Перед глазами летает шарик для настольного тенниса, стучит по столу все громче, становится невыносимо слышать этот звук. Он как метроном: тик-так! Барабанные перепонки с трудом выдерживают. Тик-так! Тик-так! Будь он проклят! Увы, образы прошлого начали растворяться, исчезли вовсе, только пластмассовый шарик еще бьется о теннисный стол. Вот те раз… Он так пестовал эти первые свои картинки, он успел уже поверить, что процесс восстановления пошел и необратим…
Наконец, встал, подошел к окну, посмотрел вниз на дорогу, по которой тянулась вереница машин. В окна постучали порывы сильного ветра глуховатыми ударами. Молодые деревья изрядно мотало. Да еще моросил небольшой дождь. Потоки дождя прогибались, меняли направления, горстями стали хлестать по стеклу, чередуя свои атаки с ветром. Захотелось хороший кофе. Нестерпимо. Почему-то он воспринял это желание как предтечу чьего-то действия: вот, я захотел и сейчас кто-нибудь немедленно принесет. Но никто не нес. Ни через секунду, ни через минуту, ни вообще…
Теперь стучат уже в дверь. Люди стучат, не ветер. Он метнулся к кровати, присел, внутренне сжавшись. Противное унизительное чувство испуга заметалось маленьким зверьком. Он, этот зверек, лишь последыш того монстра, что мог… Память встрепенулась и опять сникла. В темноте сознания, в ночи, только шли и шли какие-то механизированные колонны. Они – продолжение, они – щупальца, тянущиеся вперед, чтобы предотвратить беду. Но почему нет уважения и любви, а только недоверие и отвращение? Там, где был коридор прорыва и успеха, образовался тупик, грязь, кровь, отчаяние…
За дверью вежливо пропел мягкий женский голос. Андрей не знал, что делать. Решил затаиться. Снаружи тоже все стихло, но уже меньше чем через минуту в замке вкрадчиво зашевелился ключ. Надо было закрыться изнутри, черт! А ключей и нет, их забрал Глеб. Очень опасный человек, может все, что угодно. За ним власть, деньги и убежденность, что они, то есть, Андрей и Солод, и сам Ронберг, связаны вместе пожизненно одной, как выразился Глеб однажды, «гаагской веревкой взаимных обязательств и личной дружбы». Что он имел в виду, говоря так, не пояснил.
