— Гордей… Я рядом…
А я просто хочу покурить один в библиотеке среди молчаливых книг, которым все равно на мертвых и живых.
Дверь распахивается и на пороге появляется бледная Ляля. Ну, это было ожидаемо, если честно.
— Это уже наглость, — усмехается она.
Тут не поспоришь, и какая удачная причина разразиться в криках и слезах.
— Я пришла высказать свои соболезнования, — Вера встает. — Такая трагедия…
— Тебя тут не должно быть, — зло отвечает Ляля. — Как у тебя совести хватило…
— Уходи, Ляль, — вдыхаю я и тушу окурок в пепельнице. — Я скоро вернусь.
Можно, конечно, рассыпаться в оправданиях, что я не звал Веру, но нахуя, если это ничего не изменит?
Я все равно останусь козлом, уродом, мерзавцем и негодяем, который трахался на стороне.
Сгорел сарай, гори и хата.
— Мне повторить? — сую в зубы новую сигарету.
Щелкаю зажигалкой.
Вера возвращается ко мне на подлокотник и печально вздыхает.
— Я сейчас спущусь, дорогая, — бросаю зажигалку на столик. — И дверь за собой закрой.
Иначе я не могу. Холодные слова сами вылетают, будто я хочу специально усугубить ситуацию.
— Ты должна уйти, — тихо отзывается Ляля, — это неуважительно к нашей семье, — смотрит на меня с вызовом, — или мне позвать наших детей, чтобы ты их познакомил со своей потаскухой?
— А такая сцена с детьми и скандалом, — тихо и холодно отвечает Вера, — будет очень уважительная? Лилия, мы ведь взрослые люди, верно? — пауза. — И мне… я понимаю, что сейчас не самое подходящее время, но раз твоя жена в курсе, — кладет руку на живот, — то мне надо что-то вам сказать.
11. Глава 10. Десять из десяти
Смотрю на Веру, и смеюсь, выдыхая толчками дым изо рта и носа. Ляля тоже смеется. Тональность нашего смеха одинаковая.
Недоумение и отчаяние.
Если люди смеются на поминках, то только так. На грани истерики.
— Ну, — Ляля прижимает пальцы к губам, — вы пошли прямо-таки по банальному сценарию. Беременна? — смотрит на Веру. — Чего ты, сука такая, ждешь?
Закрывает дверь и делает шаг.
Ух, она прямо пантера в этом скромном черном платье и узких перчатках.
— Поздравлений? — вскидывает бровь. — У нас тут похороны, а ты, Вера, любовница. И ты уж прости, но мозгов должно хватить, что такие новости стоит придержать при себе.
Тушу очередной окурок.
Видимо, женские дрязги — это очень важно, но они во мне будят не просто раздражение, а слепую ярость, которая просыпается в человеке, когда уходит контроль над ситуацией.
— Я вас оставлю, — встаю и шагаю прочь. — Вернусь к детям.
— Она же от тебя залетела, — шепчел Ляля.
— Гордей, — сипит Вера.
Одна подаст на развод, вторая устроит вакханалию с установлением отцовства и громкими криками об алиментах. Я не первый и не последний, кто оказался в такой ситуаци.
Похуй.
Как же мне похуй на все это дерьмище.
Я все еще чувствую стальную хватку смерти на своем рукаве, слышу предсмертные всхрипы отца и вижу в его глазах ужас.
Пусть грызутся. У Ляли отличный оппонент, на которого она может вылить свое недовольство, добиться скандала.
— Гордей.
И сейчас я не различаю, кто именно меня окликнул. Да и однохуйственно, если честно. Выхожу из библиотеки, иду по коридору и на меня чуть не налетает Пастухов жирным бегемотом.
— Вот ты где…
— Пошел нахуй, — рычу я. — Не сейчас, Юра. Не сейчас.
Беглый взгляд на него, и он хватает меня за рукав:
— Куда собрался? — его голос меняется с шутливого на серьезный и строгий.
— Да отъебись ты!
