Он никак не мог понять, как и почему это случилось. Это было удивительно: Дюкруа предал его! Дюкруа, который утверждал, что ненавидит немцев всеми фибрами своей души, по каким-то причинам пошел на сотрудничество с гестапо, чтобы выдать его. Больше чем удивительно, это было почти невообразимо. Какое давление они должны были в таком случае применить к Дюкруа? Какие угрозы? Или, возможно, какую предложить взятку?
А может быть, Дюкруа всегда сотрудничал с нацистами?
В то же самое время, пока Меткалф пытался понять смысл происходящего, другая часть его лихорадочно рассчитывала, насколько возможно, что ему удастся повалить Дюкруа и сбежать… Но такая попытка оказалась бы совершенно бесполезной. Он попался.
Но почему? Что им было о нем известно? Неужели его «крыша» так или иначе развалилась? Или же Дюкруа просто сдал его, потому что он заказал себе фальшивые документы? Но разве в таком случае Дюкруа не выдаст сам себя?
– Meine herren, – сказал Меткалф, заставив себя криво улыбнуться. – Вам не кажется, что это уже чересчур?
– Руки по швам! – скомандовал второй гестаповец.
Меткалф медленно опустил руки вдоль туловища и медленно покачал головой с выражением печальной растерянности на лице.
– Я могу по крайней мере спросить вас, господа, чем все это вызвано?
– Герр Эйген, мы с вами поговорим позже. У нас специально для таких целей имеется допросная камера. А пока что идите с нами и не делайте никаких резких движений: нам приказано в таком случае стрелять.
Приказано – значит, это были люди, действующие по распоряжениям сверху, от вышестоящих офицеров. Они были дешевкой, уличными агентами низкого уровня, и это хорошо, решил Меткалф. Они не привыкли действовать по собственной инициативе. Они повиновались власти.
Меткалф снова улыбнулся и взглянул на Дюкруа. Но глаза француза сделались стальными, непрозрачными, его руки все так же упирались в подлокотники, неподвижно держа «люгер» направленным на Меткалфа. На его лице не было и тени симпатии, ничего, что говорило бы об их уже довольно давнем товариществе. Он казался совсем другим человеком – безжалостным, непреклонным.
– Господа, – снова заговорил Меткалф, – неужели в ваши обязанности не входит по крайней мере сказать, за что меня арестовывают?
Послышался звон колокольчиков – открылась входная дверь.
– Повернитесь, пожалуйста, – не повышая голоса, приказал первый немец. – Идите к двери. Руки по швам.
– Нет, через черный ход, пожалуйста! – остановил его Дюкруа. – Никто не должен видеть, как он выйдет из моего магазина! – И указал дулом пистолета в угол своей мастерской, где Меткалф только теперь заметил дверь. Она, вероятно, выходила в переулок.
– Неужели это из-за бумаг? – продолжал упорствовать Меткалф. – Бумаг! – Он повысил голос. – Из-за бумаг, которые необходимы мне, чтобы добывать для Герхарда Маунтнера коньяк, сигареты и икру? Чтобы у фрау Маунтнер всегда были шелковые чулки и парфюмерия! Господа, знаете, все это не может быть серьезно. – Называя имя второго человека в парижском управлении гестапо, которому он пару раз оказывал мелкие услуги, Меткалф пустил в ход свою артиллерию самого большого калибра. Эти уличные агенты, дисциплинированные до мозга костей, ни за что на свете не решились бы пойти наперекор такому большому человеку, как Маунтнер.
– О, все весьма и весьма серьезно, – спокойно ответил второй немец. Впрочем, в его голосе можно было уловить зловещее злорадство. – В конце концов, подпись Герхарда Маунтнера стоит на ордере на ваш арест. Мы выполняем особый личный приказ группенфюрера Маунтнера. Прошу вперед.
