Предчувствие и действительность - страница 20

Роза снова рассмеялась. Фридрих на минуту умолк. Потому что воспоминания из детства становятся тем чувствительнее и застенчивей, чем глубже и непонятнее они становятся, и они боятся взрослых, не по годам развитых людей, уже не умеющих найти дорогу к своим чудесным игрушкам.

Затем он продолжил:

– Я не знаю, играла ли роль в этой истории весна со своими волшебными огнями, или они озаряли весну своим трогательным, чудесным сиянием – но цветы, леса и луга казались мне тогда другими и более прекрасными, как будто эти книги дали мне золотой ключик к чудесным сокровищам и скрытому великолепию природы – никогда я не чувствовал себя таким благостным и счастливым. Даже неуклюжие гравюры по дереву были мне дороги, и даже чрезвычайно ценны. Я до сих пор наслаждаюсь тем, как мне удалось погрузиться в картину, где рыцарь Петр уезжает от своих родителей, и как я украсил гору на заднем плане замками, лесами, городами, утренним великолепием и морем, состоящим всего из нескольких грубых мазков, а также уплывающих облаков. Да, я искренне верю, что если и должны быть картины в стихах, то это будут самые лучшие картины. Те более тонкие, чистые гравюры с их современными лицами, выполненные до мельчайших штрихов, втиснутые в ограниченные рамки, портят и сковывают всякое воображение, вместо гравюр на дереве с их спутанными линиями и неузнаваемыми лицами, которые открывают воображению новый, безграничный простор, без которого невозможно искусство.

Однако все это прекрасное время длилось недолго. Мой гофмейстер, весьма просвещенный человек, обнаружив мои тайные увлечения, отнял у меня мои любимые книги. Я был безутешен. Но, слава Богу, это произошло слишком поздно. На покрытых лесом горах, среди чудес и героев тех эпох, мое воображение вдохнуло достаточно здорового, свободного воздуха, чтобы отразить натиск совершенно трезвого мира. Этому способствовала библиотека Кампа*. Ведь я оттуда узнал, как сажают горох, как самому сделать навес от дождя, если вдруг окажешься, как Робинзон, на необитаемом острове. Помимо нескольких милых, благородных поступков, некоторой родительской любви и детской любви в шарадах, среди этой педагогической фабрики трогательно и заманчиво поразили меня несколько песенок Матиаса Клаудиуса*. Они смотрели на меня в моем прозаическом унынии простыми, серьезными, верными глазами, как будто хотели сказать дружелюбно, утешительно: «Пусть малыши приходят ко мне!» Эти цветы сделали бесцветную, без запаха, не возделанную почву, в которую их пересадили, как ни странно, моей родиной. Помню, в это время у меня в саду были разные места, которые я представлял себе то Гамбургом, то Брауншвейгом, то Вандсбеком. Поэтому я спешил от одного к другому и всегда передавал приветы доброму Клавдию, с которым мне особенно приятно было долго беседовать. В то время моим самым большим, самым горячим желанием было увидеть его хоть раз в жизни*. Но вскоре новая эпоха, решающая для всей моей жизни, положила конец всем прежним играм. Мой наставник стал каждое воскресенье читать мне «Страсти Иисуса». Я слушал очень внимательно. Но вскоре мне надоело слушать раздробленное, постоянно прерываемое чтение. Я взял книгу и стал читать ее сам. Я не могу описать словами, что я в тот момент чувствовал. Я искренне рыдал, все мое существо ощущало эту вселенскую боль, и я не мог понять, почему мой воспитатель и люди в замке, которые все это читали и знали, могут так спокойно жить, как ни в чем не бывало.