Эти его слова произвели неожиданный эффект. Губы Людмилы задрожали, она вскочила со стула, и выкрикнув: «Какая же ты редкостная скотина!» – разрыдалась и выбежала из кухни.
Калинцев погладил собачку, испуганно подрагивающую на его коленях.
– Слышала, Линда? Говорит, что бросит нас нехороших. Не бойся, Линдочка, я тебя не брошу, ты собачка умненькая, мы с тобой будем цирковые номера на улицах устраивать, я шарманку куплю – выживем. Не на шутку разошлась наша хозяйка: наоскорбляла, унизила, наговорила гадостей редкостной скотине по фамилии Калинцев. Экзотической, беспалой скотине, я бы сказал, бедностью клеймённой, ты свидетельница, Линдочка, я с ней не ругался. А загадка этого взрыва непременно разъяснится, но пока я не могу понять, что за термоядерная реакция происходит с Людмилой. Какой-то юморист сказал, что трудней всего пройти тринадцатый уровень в Тетрисе и понять женщину. Неплохо суть изложил. Но, похоже, что в нашу хозяюшку вселился бес, а от бесов надо подальше держаться, остерегаться даже. Когда она придёт в себя, обязана будет, по крайней мере, перед тобой, Линдочка, извиниться.
Он опустил Линду на пол, прошёл к окну, открыл форточку и закурил. Рыдания в комнате прекратились, только иногда слышались всхлипывания. В его голове ярко всплыл фрагмент сегодняшнего сна: молодая Людмила, кормящая грудью дочь, её обожающий умиротворённый взгляд, каким она поедала ангельское личико ребёнка. Он думал сейчас о том, что за все эти годы мытарств, никогда ещё она так себя не вела. Они почти не ссорились, так, по пустякам бывало, но сегодняшний её эмоциональный взрыв был такой страшной силы, что осмыслить его он не мог.
Списывать всё это на нервы было бы самым простым решением. Хорошо зная свою жену, он остро и болезненно чувствовал, что этому взрыву должен был предшествовать какой-то толчок извне, что сработал, какой-то мощный детонатор. Но какой? Обиды на Людмилу за всё, что она наговорила не было, но тоска и тревога взяли сердце в тиски. Осмысливая этой необычный для Людмилы выплеск, он даже во многом внутренне соглашался с ней и от этого ещё острее чувствовал безысходность и беспомощность. С горечью и нежностью он думал о том, что накопленной в эти семь последних «не тучных лет» душевной усталости Людмилы, вполне могло хватить для стресса не одному сердцу, она и прорвалась в каком-то слабом месте её сегодняшним нервным выплеском. Но оскорбления? Никогда раньше она не доходила до оскорблений, никогда у неё не было такой чужой ухмылки, как сегодня, когда она говорила ему про питерских кобелей в иномарках, никогда она не восставала против Бога.
В холодном и чужом городе они выжили потому, что любили и берегли друг друга. У них не оставалось времени заглядывать в далёкое будущее, жить приходилось одним днём, делая всё, чтобы этот день был тёплым и сытым. А годы, в самом деле, были не тучными и проносились безотрадной чередой без улучшения ситуации, без просвета на горизонте жизни, без надежды. Скончался в Питере тесть, болел внук, сгибал гнёт неустроенности, безысходности, беспросветности, он переменил несколько работы, в душе не было покоя, в ней тлело притупленное не проходящее ожидание беды.
Тягостнейшим было внутреннее состояние летом 1998 года: дефолт, пляска цен, паника, отсутствие работы, тяжёлые мысли о том, что жизнь может стать ещё тяжелее. Как-то в обидчивом запале дочь сказала ему, что у него менталитет бедных. «Да уж конечно! – ответил он ей тогда с горечью, – именно так, правильно говоришь, доченька! Каким же ему быть, моему менталитету, когда нужно думать о куске хлеба ежечасно без продуха?! Алёшка наш не спрашивает, что такое менталитет, он просто говорит: «Деда, хочу яблока!» – и всё тут».
