Прекрасное и истина - страница 40

Вы можете возразить: «Ну как можно равнять Бальзака, Баха, Рафаэля – и Алена?».

А я и не думал их равнять и даже не собирался их сравнивать! Поскольку каждый из них – это самостоятельный мир, упорядоченность которого крайне относительна, это специфическое мировоззрение, сложное и в большей или меньшей степени противоречивое, своеобразная система ценностей, уникальная и, вполне вероятно, в чем-то недостаточная. Мир любого человека, оставившего свой след в мировосприятии других людей, – это неповторимая страница в многотомной книге мировой культуры, обращение к которой позволяет нам лучше понимать и себя и окружающую нас среду и строже оценивать то, что сегодня стремится – порой ценой неимоверных потуг – выдать себя за современность.

Ален, его творчество, – это уникальный космос, знакомство с которым и путешествие по которому погружают нас во время и атмосферу культуры. В связи с этим значение обретают не столько даты, факты и события, сколько мысли и чувства в их всечеловеческом измерении. Именно этим бесконечно богаты многочисленные книги Алена. Так, как говорил и думал он, сегодня уже не говорят и не думают, а поэтому его наследие превращается в исторический документ и памятник культуры. Та система ценностей, на которую он ориентировался, сегодня подверглась радикальному пересмотру, и место интересовавших его понятий – таких, как «добро», «красота», «сомнение», «надежда» и др., – заняли далекие ранее от гуманитариев – «клиника», «безумие», «шизофрения», «наказание», «тюрьма», «патологическое», «пост» и т. д. Поэтому многочисленные работы философа – это, кроме всего прочего, свидетельские показания мудреца, говорящего с нами из прошлого.

Выводы, подобные тем, которыми завершал свои размышления Ален, сегодня уже просто не могут быть сделаны. Им, одним из целой плеяды замечательных французских философов, таких как П. Сурьо, Ш. Лало, Э. Жильсон, А. Фосийон, Р. Байе, Ж. Маритен, Г. Марсель, Э. Сурьо, М. Недонсель, Э. Мунье и немногие др. (на мой взгляд, например, французские, так же как и немецкие, экзистенциалисты, относятся уже к иному – в интеллектуальном и культуральном отношениях – времени), завершается эпоха гуманизма, мир же постепенно входит в качественно иную эпоху. Я не знаю ее названия, да оно еще, вероятнее всего, и придумано-то быть не может, поскольку эпоха эта, несмотря на всеми признаваемое ускорение историко-социального процесса, в своих очертаниях остается, на мой взгляд, расплывчатой, в недостаточной степени оформленной и внутренне противоречивой (прежде всего в результате столь противоречивой в своих результатах глобализации). Однако места для термина «гуманизм», как мне представляется, в ее будущем названии остается все меньше и меньше. Тем в большей степени мне очень хочется верить, что связь между людьми, живущими сегодня и жившими вчера – с их повседневными заботами и надеждами, пусть даже несбыточными, не будет разорвана. А в сохранении и укреплении этой связи нам по-прежнему способен оказать огромную помощь добрый старый Ален, с его прозрениями и «ошибками».