Моя первая статья, опубликованная в Берлине, была в поддержку Гинденбурга и Людендорфа против Бетмана. За эту статью газета была временно запрещена. Так я получил первый урок практической политики. Я понял, что объективность, как в политике, так и в науке это лишь проявление слабости.
Когда я увидел, что политический мир, начиная с моей газеты, состоит из одних евреев и интриганов, я вернулся как провалившийся кандидат и как мокрая курица в мою школу в Мангейме. И когда я там в 1918 году прочел условия перемирия, я зарыдал. После меня уже ничто не удивило, ни Веймар, ни Версаль.
С тех пор я стал толстокожим, как носорог, и это помогло мне в последующие годы. Когда в конце 1923 года депутат Рейхстага социал-демократ Гекк со своей сворой пытались принудить меня с помощью клеветы к капитуляции, после длившегося 11 месяцев процесса, во время которого Гекк все время прятался за свою неприкосновенность, он потерпел политическое и моральное поражение. На какое-то время они успокоились, но в 1928 году на меня напал прелат Шофер, и я вынужден был уехать из Бадена, однако в Пруссии попал из огня в полымя. Против меня было возбуждено дело с целью увольнения меня со службы, но через несколько месяцев прусское правительство кануло в небытие.
Но что общего у всего этого с «изжитым неоидеализмом»? Революция 1848 г. была неудачной попыткой воплотить идеализм в жизнь. Послевоенная система носила имя немецкого города Веймар, где мелкие обыватели охотно воображали себя великими за спиной Гете. Веймарская система сознательно связала себя с неоидеализмом. Конституция и «свобода» были воплощением неоидеализма. У этой системы были свои профессора, идеологи и литераторы типа братьев Манн. Университеты и наука до сих пор остаются крепостью неоидеализма.
Борьба против Веймара и неоидеализма была внутренней борьбой за политическую действительность великого германского Рейха. В высших школах и науке мы еще очень далеки от этой цели.
Политическая борьба часто ведется не на жизнь, а на смерть. Сегодня все выглядит бледновато и не очень возвышенно. У меня нет призвания к мученичеству, равно как и к тому, чтобы стать святым или сверхчеловеком. Поэтому я выразил бы смысл этой брошюры словами «Homo sum», а не «Ессе homo», как Ницше.
«Революция в науке» (1920 г.), критикуя Александрийский историзм с его собиранием дождевых червей, возглашает грядущую эпоху возвышенного, совершенного исторического сознания, в направлении которого XIX век смог только наметить путь. Историческое самосознание неотделимо от политической воли, творящей историю. Подвластный судьбе германский человек осознает себя в качестве исторического человека, ответственного носителя истории; это отличает его ото всех остальных людей. Его мировоззрение не исключает природу: она остается почвой и источником жизни в истории, определяемой судьбой. Взгляд на природу с точки зрения природы как на будущее придает смысл всем желаниям и действиям в человеческой жизни, включая добро и зло, здоровое и больное, правое и неправое, а также истинное и прекрасное. Этот аспект рассмотрен в книгах «Национально-политическая антропология», «Человек в истории» и «Счастье и сила».
Ранний интерес к немецкой истории, к ее великим людям подготовили меня к пониманию и объяснению событий мировой войны и германской революции. Это было началом новой картины истории, увенчивающей картину мира. Перед этим были устранены всякий рационализм, включая идеализм, и позитивизм. Но разум снова обрел подобающее ему место как начало порядка в общественной жизни народов и во всех отношениях между людьми. История это определенный судьбой путь в процессе становления народов. Политика это управление народами на этом пути, координация их общей воли. Политическое руководство это высшее проявление судьбы, поэтому оно выше всего: воспитания, экономики, права, профессий, культуры, здравоохранения. Если они в совокупности принимают участие в становлении народов, они участвуют в истории.
