Кузьма, посопев, не решился открывать эту новость Пожарскому. Князь же Дмитрий, заметив, что он не намерен ничего говорить, перешёл к другому делу.
– Завтра, как сообщили лазутчики из-за стен, Струсь собирается выгнать из Кремля лишних едоков. Поэтому надо встретить их, разместить, обеспечить кормами! Это твои заботы, Кузьма! Вот и справляй их!
Он рассердился на Кузьму, почувствовав, что тот скрывает от него что-то. Что было, вообще-то, редко.
Утром смоленские сотни вывели на берег Неглинки, расположили вокруг Кутафьей башни.
Здесь, из Кутафьей башни, должны были выходить русские, сидевшие в осаде вместе с поляками. Гусары выгоняли их из Кремля, припасы же их, корма, забирали себе.
Ждать пришлось недолго. Там, в Троицкой башне Кремля, открылись ворота. И на мост, что вёл к Кутафьей башне, стали выходить люди. Их было много. Это были женщины, дети, старики, подростки… Бледные, измождённые, они двинулись по мосту к Кутафьей башне.
И Тухачевский увидел, как Пожарский, тронув коня, подъехал к башне. Вместе с ним к башне подъехал Кузьма, за ними – охрана. У Кутафьей башни они спешились, стали ожидать людей, что шли по мосту. Там же, рядом с Пожарским, были ещё воеводы, стрельцы, боярские дети.
Яков перевёл взгляд с Кутафьей башни на Троицкую. И там он заметил, в узких её бойницах и за зубцами на стене, любопытные физиономии гусар и жолнеров.
Опасаясь какой-нибудь провокации со стороны этих физиономий, Яков невольно двинул своего коня в сторону Кутафьей башни, чтобы помочь при необходимости Пожарскому.
За ним двинулись и его смоленские…
Князь же Дмитрий, встречая идущих по мосту, подхватил на руки какого-то еле бредущего измождённого мальчонку, пронёс его несколько шагов в сторону от Кремля… Но уже десятки рук тянулись к нему, чтобы помочь. Он передал кому-то мальчонку, вернулся назад к башне.
Яков и Михалка не заметили сами, как оказались тоже у Кутафьей башни, стали кому-то помогать идти, подхватив нехитрые пожитки сидельцев относили их к телегам, которые уже появились откуда-то.
Люди работали торопливо, суетились, словно были в чём-то виноваты перед вот этими, измождёнными.
* * *
Не было Заруцкого. Неприязнь их, князей, к донскому атаману объединяла их. А теперь не стало его и того, что их объединяло. И они стали распадаться. Каждый потянул в свою сторону, захотел стать выше другого.
– А где сейчас Заруцкий? – спросил Шаховской как-то Трубецкого, приехав к нему в лагерь с Плещеевым.
– В Михайлове, говорят… Я посылал туда атаманов. Уговаривал вернуться. Совет-де «всей земли» простит прежние вины! Ему, боярину нашему!.. Хм-хм!
С сарказмом сказал Трубецкой слово «боярин». Всё же, как ни называй его, Заруцкого, а тесно, очень тесно связала их жизнь. И сейчас ему, князю Дмитрию, стало скучно без Заруцкого здесь, под Москвой.
– Надо пустить слушок, что казаки, мол, собираются побить Пожарского, – начал Плещеев.
– Вот так же, как Ляпунова! – подхватил его мысль Шаховской.
Он единственный из них, из князей под Москвой, искренне сожалел, что Заруцкий ушёл отсюда.
У Трубецкого же всё ещё не проходила обида на Пожарского: за отказ встать вместе с ним. Правда, он сейчас понял, что Пожарский поступил правильно, встав там, где поставил свои полки… Но всё равно обида была. Ещё и за то, что многие атаманы его, Трубецкого, и даже из самых верных, не послушались его, пошли на помощь Пожарскому.
