Но посмотрите на все это его глазами. На дворе 1967 год, он – состоявшийся профессионал, жизнь его размеренно протекает в пригороде в окружении подстриженных кустов и лужаек, но даже за этим фасадом невозможно укрыться от влияния мира, населенного хамоватой, плывущей по течению, вечно обдолбанной молодежью. Только такие люди, как он, никогда не скажут «влияния», для них это серьезная угроза. Поди разберись, что у этих подростков на уме. И тут к нему в кабинет заходит молодая девица в юбке размером с носовой платок, с прыщами на лице, отвечает односложно. Наркоманка, ясное дело. Он перечитывает имя, наспех записанное в блокноте. А не знаю ли я, случаем, ее родителей? Кажется, я с ними познакомился на одном мероприятии в Гарварде пару лет назад. Или то был Массачусетский технологический институт? Сапоги у нее сношенные, только пальто в неплохом состоянии. Мир жесток, думает он (прям как Лиза). Будучи человеком сознательным, он не может просто взять и бросить ее обратно в асоциальную пучину, которая то и дело выносит всяких отщепенцев к порогу его кабинета. Для него это была превентивная мера.
Или я слишком добра к нему? Несколько лет назад я прочитала, что бывшая пациентка обвинила его в сексуальных домогательствах. Но в то время такое часто случалось – обвинять врачей стало модно. Возможно, он не выспался и ему ничего другого в голову не пришло? Но скорее всего, он упрятал меня в психушку просто-напросто для того, чтобы прикрыть собственный зад.
Мою точку зрения объяснить сложнее. Я все сделала сама. Сама вошла в его кабинет, сама села в такси, сама поднялась по каменным ступеням и зашла в корпус, где располагалась администрация клиники МакЛин, после чего прождала, если не ошибаюсь, минут пятнадцать, прежде чем подписать документ, который лишил меня свободы.
Но на ровном месте такое не происходит.
Во-первых, у меня было плохо с восприятием узоров. Восточные ковры, кафельная плитка, занавески… Но самое страшное – это полы в супермаркетах, похожие на бесконечную шахматную доску. Они обладали каким-то гипнотическим эффектом. Разглядывая узоры, я видела, что за ними скрыто. Я понимаю, как это звучит, но галлюцинаций у меня на самом деле не было. Я прекрасно знала, что передо мной пол или занавеска. Но узоры таили в себе обескураживающее количество образов и картинок. Я могла в них увидеть что угодно: лес, стаю птиц, групповую фотографию из второго класса. Ну то есть условный ковер оставался ковром, но это не отменяло моих «видений», и они меня изматывали. Жить с этим становилось все тяжелее.
Да и с восприятием других людей дела у меня обстояли не лучше. Когда я смотрела на чье-нибудь лицо, мне не всегда удавалось воспринимать его именно как лицо, а не как бессвязный набор черт. Когда начинаешь разбирать лицо на составные части, то вдруг замечаешь, насколько оно вообще странное: мягкое, неровное, с кучей всяких отверстий, причем некоторые из них мокрые. Это было полной противоположностью моей проблемы с узорами. В узорах я видела слишком много смыслов, лица же не обладали для меня вообще никаким смыслом.
Но не стоит думать, будто я просто сошла с ума, что я провалилась в кроличью нору и кубарем покатилась в Страну чудес. Я, на свою беду (или счастье), всегда прекрасно понимала разницу между реальностью и моим восприятием реальности. Я никогда не верила своим «видениям». Более того, я даже понимала причины происходящего.
