Становилось жарко, и я вылез из-под пледа, включил свет в секретере. В бутылке на столике еще был ликер, я налил себе, медленно высосал рюмку. Но он оказал на меня, как это иногда было, обратное действие: я стремительно начал трезветь – и оттого почувствовал себя совсем здорово. Даже есть захотелось.
Вытащил антрекоты из холодильника, побил их ножом и поперчил. Начистил картошки, поставил ее жарить.
Пошел ее будить. Она мотала головой, не желая просыпаться. Да и я, грешным делом, больше глядел на ее не прикрытые прелести, чем старался растормошить ее. Чуть не соблазнился снова улечься с ней, но вовремя вспомнил про картошку, – убежал на кухню и оттуда услышал, что она встала. Тогда поставил еще одну сковородку: жарить антрекоты.
Через несколько минут она вышла, накинув халатик, на кухню. Подошла ко мне, поцеловала еще чуть липкими губами:
– Хороший ты мой!
То были наши первые дни.
Для разгона это был самый, можно сказать, кусок воспоминаний. Я внутренне даже смог чуть взять себя в руки. Во всяком случае, когда Оля что-то сказала, я сразу ответил ей, хотя почти тут же забыл, что она мне сказала, и что ответил я. Но, кажется, я даже улыбнулся, когда говорил.
И снова ушел в себя, свои воспоминания. О тех нескольких буквально бешеных днях.
Я проснулся.
Проснулся оттого, что нечем было дышать. Весь покрытый липким потом. Сердце бешено колотилось, раскрытым ртом я хватал воздух. Рядом тихонько посапывала Фаина, руки которой только что мелькали перед моим лицом в кошмарном сне, от которого я очнулся.
Снилось мне, что весь я внутри вязаного шерстяного кокона. Мелькают руки Фаины со спицами, и мне становится все мягче и теплей. Шерсть пушистая, и пестр узор. А она все вяжет и вяжет, и кокон становится плотней и тесней: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Спицы мелькают быстрей и быстрей, уже обвязан рот, жутко душно, и невозможно дышать – крик мой тонет в шерсти. Остались только глаза, – спицы мелькают, и скоро ничего не будет даже видно: все кончится. Я сделал судорожное движение: успеть освободиться от кокона, – и …проснулся.
В комнате, действительно, буквально нечем было дышать: форточка снова была закрыта. Лежавшая рядом женщина казалась страшной, как и нестерпимое тепло, испускаемое ее телом через ночную сорочку.
Преодолевая сердцебиение, я сел – и как только оно чуть утихло, пошел на кухню. Долго пил из крана холодную воду. Потом открыл настежь форточку и жадно дышал свежим воздухом.
Появилась Фаина: я, видно, разбудил ее, когда открыл кран. Сразу же исчезла – и через мгновение поставила передо мной тапочки:
– Простудишься! Что с тобой?
– Ничего! Иди ложись, – не очень-то любезно ответил я.
– Может, нужно что тебе?
– Нет! – почти крикнул я: чувство раздражения переходило в глухую злобу. Чтобы не сорваться, заперся в туалете.
Вылез, когда стихли ее шаги. Свет на кухне горел, и на столе лежали мои сигареты. Жадно закурил, но благодарности к ней, все равно, не чувствовал. К счастью, она не появлялась. То ли уснула, то ли боялась потревожить меня. Во всяком случае, не мешала. Курить и думать.
Вообще-то, она никогда не мешала мне ни курить, ни думать – почти всегда молчала, занятая чем-то: готовкой, уборкой либо своим любимым вязанием; ждала, когда я заговорю с ней. Старалась без слов угадать мои желания, чтобы, так же молча, их моментально выполнить. Не мешала, но я только курил – не думал: почти все время, когда не спал, находился в лениво дремотном состоянии. Только мысль о произошедшем, о моем ребенке – всегда была со мной. Но и она, наконец-то поутихла, резкая боль ее притупилась: будто уже подсохла, покрылась тоненькой пленочкой открытая рана.
