Шел 1916 год, немцы схлестнулись в яростном и кровопролитном сражении на Сомме с британцами и французами. Весь мир потряс гром битвы, но только не Зигфрида.
Гремит окоп своим неровным и ребристым ртом,
Жует солдат, жует металл,
Переварил, перемолол, переломал своим нутром,
И полоса, вверху, нет неба над тобой,
Лишь лязг машин, ведущих бой.
И вновь в крови весь горизонт,
И не закат, и не рассвет, а мертвецов лишь крепкий сон.
И не забыть, страдать нет сил,
Как в океан несчастья угодил
И утонул, пошел ко дну,
А там лишь тишина, безвестный гул
Машин в дали глубин.
Все ближе, ближе колесо к тебе,
Почти лицом к лицу, остался ты наедине
Со смертью, обгоревшей от небес.
Погибель, смерть, страшней уж нет,
Чем взгляд машины – ты в беде!
Оставь надежду и смотри,
Как медленно литая толщина ползет,
Собою застилая горизонт.
Беспомощность? Судьба, случайность вера,
Тебе уж нет и дела,
До мыслей, до мечтаний, слов,
«Люблю, целую нежно» – льется кровь!
Из уст твоих течет рекой, пороча имя, обещание – «вернусь домой»!
Как это мило… но…
Война Богов,
Им дело нет до жизни их рабов,
Они заводят в гаражах моторы,
Купил твой Бог картечь и шпоры?
Перековал металл лопаток детских
На жесть, штыки солдатские ножи?
А если да, беги!
Беги вперед, под градом пуль,
Вперед, глаза в затылок брату своему,
Через окоп, вперед, налево и направо,
Но не назад, назад уж хода нет,
Еще мгновенье, пуля выключила свет.
>(Посвящается битве на Сомме, 1916 год)
Кабинет Зигфрида. Зигфрид смотрит на фотографию своей давно умершей жены.
Пыль на столе, и до нее нет дела,
Скрипит и кресло, осунулось чиновника лицо,
Свеча горит, тем самым разрушая собственное тело,
Дает тепло бумагам и чернилам,
Перо вонзилось остриём в словцо,
Внизу осталась место, где печать двукрыла,
Прошла уж пар лет, как Фердинанд упал,
И жизнь разбилась на куски, после удара, до.
Но все же министерских дел судьба не изменила.
Зигфрид:
– Твой образ снится мне,
Пропал мой сон, безумие свое топлю в вине,
Умом я стал невзрачен.
Твой образ и в луне, и в Солнце золотом, везде!
Он легок, но тяжел, он светел, он и мрачен,
Но для меня не мир опасен,
Опасна красота твоя была.
Безмолвный, безразличный взгляд
Твой страшен.
Он больно в сердце бьет,
Как ни один кинжал, он острый,
Он из меня веревки вьет,
Когда-нибудь он ранит,
А может, наконец, убьет,
Какой же я несчастный,
Страданий труд имею я напрасный.
Поезд, стук колес,
Тебя я встретил там одну,
Стук сердец,
Разбитых в дребезги
Под весом юных грез.
И фонари, что впереди, что позади
Сползают в яму и на полпути
Тускнеют, угасают,
А позади останутся не пройдены пути
От кухни до кровати.
Зигфрид еще долго не спит, на столе горит свеча, открыта счётная книга, документы стоят в стороне, хозяин дубового стола задумчиво смотрит на огонь, его мучают головные боли. Он одинок и немощен, но грозен и опасен, он – опытный бюрократ; не осторожный взгляд, слово, всё помнит он, этот судебный гад, эта змея, в обличье судьи мирского. Зигфрид любит власть, и если у него ее отнять, то старик непременно сойдет с ума, он тронется и умрет, раньше, чем его замучает недуг и только важность жаром своим подпитывает в нем угли, абсолютно полом существе.
Зигфрид:
– Благо для других
Сокрыто столь полно
В поступках окрылённых,
Их действие настолько велико,
Что мне противно целиком оно.
Зигфрид всегда ненавидел законы, они мешали ему судить. Молодым, а больше старым, старик полюбил деньги. Заработок, взятки, обогащение всецело поработили его, и вряд ли сыскался бы такой наглец, своим скряжничеством попытавшийся перебороть Зигфрида, имеющего секретные сбережения, дома, дворцы, плантации, суды, о да! Суды, свои карманные суды и военных, и чего только не имел старик через своих поверенных лиц. И он, будучи человеком неглупым, понимал, что смерть лишит его всего, и он ревновал свое богатство к смерти.
