Не выгодно добро,
Оно мне и не ведомо,
Когда ни роста, ни процента не дано,
И ни за жалость, ни за милосердие,
Наживы не имея – я не приложу усердия.
Что чернь мне? Что мне нищий смерд?
Я повелитель, я земной Гефест!
Кую я славу и богатство самого себя,
Без молота и без огня.
Не отступлюсь я от своих предубеждений,
Не отрекусь я от своих и преступлений,
Но то секрет,
Он скрыт от всех,
И лишь единственный кошмар
Такую жуть агонии и страх нагнал,
Что позабыл, когда последний раз я спал.
Но спустя время боли его отпускают и он засыпает в кресле. Ему снится всё тот же кошмар, который одолевает его уже на протяжении нескольких месяцев, ему снится ад. Ад, как покажется с первого раза, довольно милый, но, увы, хочу разочаровать читателя, ад в который погрузился Зигфрид – настоящий, там вонь, там нечем дышать, там мука и страдание для каждого своё, и это не школьная скамья с хулиганами за спиной, которых ты сторонишься в коридорах, там настоящие истязатели душ, профессионалы своего дела. Настоящий католический ад. Зигфрин не знал невзгод, он никогда не был голоден, никогда не знал нужды, никогда не работал руками, помимо письма пером. Старик был олицетворением загнивающей Европы, престарелым и порочным. Жизнь Зигфрида подходила к закату вместе с закатом Европы, на нем заканчивалась старая жизнь, ему было пора умереть и оставить свое кресло другим, более молодым и энергичным, но он сопротивлялся, старик не мог поверить в то, что жизнь конечна.
Твердыня покрывает скалы
И жар идет от красной лавы,
А языки огня облизывают ноги,
И толпы душ идут, горят их миллионы,
Их тьма, их легион,
От взгляда томного не спрячется никто,
Вот их хозяин новый бьет хлыстом,
И хлещет по рукам сухим хвостом.
Бедняг, снующих меж копыт его
Он ненавидит,
И жертву он несчастную за милю видит.
Ведь Сатана ему особый друг,
И вхож сей бес в порочный круг,
Тюремщик, вор, он и палач,
Ему людей давно уж безразличен плач.
А вместо небосвода,
Чертей бегущих черных свора,
Вверху твердыня, как внизу,
Куда ты не пошел, имей в виду,
Чем дальше мерзости порог высокий,
Спуститься – да, подняться – сломишь ноги.
И не везде в аду темно, и душно, жарко,
На самом дне вполне прохладно.
Чем ближе к истине и ручейку надежды,
Тем крепче ты навечно связан в клетке,
Чтоб до забвенья мира вечно созерцать
Сквозь прутья, как всю правду не узнать.
Всего их девять, семеро не в счет,
Откуда изливается, течет по стенам желчь,
Там озеро из воска от церковных свеч,
На двух последних застывает в агонических фигурах,
Ваяют местные, как статуи, навек в своих мануфактурах
Из тел произведения и сцены преисподней
Для зрителей, и ждут в ответ восторженные вопли.
Но в этом месте есть особая тропа,
Еще до сотворения основы,
Проторила ее неместная толпа,
Сквозь горизонт, пески, терновники и склоны.
Сейчас по ней гуляет только тень,
Чей дух навечно взят сей местом в плен.
Ад.
На вратах ада написано «Каждому своё». Словно, ад придумал какой-то немецкий промышленник.
Из-за ворот поют песню. «Уныние грех».
Уныние:
– …Я жил пастухом,
Пастухом и умру.
Хотел я от мира отнять
Уж больше того,
Что мне мир может дать.
Я жил пастухом, пастухом и умру,
Я стадо пасу и нет сил на борьбу…
Горит лава, горит небо, черти водят хоровод вокруг Зигфрида. Им весело, они наслаждаются забавой, для них душа – игра, круглый мяч, предмет, им дела нет до боли и страданий людей, они понимают только свои, собственные проблемы, но тем они и сродни людям, бессердечные и жестокие, и все же, Зигфрид до них не дотянул в своем опыте, в аду зло поставлено на поток, словно его льют на конвейер и закатывают в жесть, как на заводе.
