Баранкин пожал плечами и промолчал.
– Дистанцию соблюдаешь, – усмехнулся Шемякин. – Молодец!
И запустил красную ракету окурка в сторону серого плимута.
– Где ты бродишь? – удивилась жена. – Сто раз котлеты разогревала… Больше мне делать нечего?
– Не до еды, – вздохнул Шемякин. – Думаю, нам пора паковаться. Насколько тебе известно, после разрыва контракта мы сможем занимать квартиру лишь три дня.
Он вынул из рабочего стола серую пластиковую папку, такую же, что передавал с Марией в Москву, бросил в нее листочек с объяснительной запиской и направился к двери.
– Так это, значит, ты… – задумчиво сказала жена. – Это из-за тебя сюда понаехала куча народу. Поздравляю! А о детях, интересно, ты подумал, когда стряпал свою галиматью?
– Естественно, – сказал Шемякин. – В первую очередь о них и думал. Словом, будем готовиться к отъезду.
– Куда? – устало спросила жена.
– Поедешь в Тверь, к матери, а я – в Москву. Или в Красноярск. В Татарию теперь вряд ли возьмут… Без работы не останусь. Устроюсь – вас заберу.
– А кому я с детьми нужна в Твери? Где я буду получать талоны на продукты?
– Продашь машину, – сказал Шемякин. – У нас вообще-то есть что продать. Хватит на целый год скромной жизни. А за этот год…
– Да! Либо эмир подохнет, либо ишак! Так вот… Никуда я не поеду. Это с тобой разорвут контракт. А мой еще полтора года действителен. И выгонять меня отсюда не за что!
– Видишь, как все хорошо складывается, – сказал Шемякин и поспешно вышел.
Едва тронул мазду, как из-за березок выскользнул серый плимут. Шемякин, пока ехал к дирекции, на плимут даже не оглянулся.
А в директорском кабинете синклит заседал по-прежнему. Только экологи исчезли, посчитав, вероятно, свою задачу выполненной. Члены комиссии держались вольно, сложив пиджаки и галстуки, гоняли кофе со сгущенкой и крекерами. К академику и его команде присоединились директор станции и заместитель по режиму толстяк Григоренко. Когда Шемякин вошел в кабинет, директор демонстративно отвернулся, а Григоренко, напротив, посмотрел с откровенной ненавистью.
– Ага! – пощелкал пальцами Самоходов. – Вот и наш герой. Заставили ждать, голубчик! Еще одну разоблачительную статейку сочиняли?
Шемякин молча вручил академику папку. Самоходов потребовал тишины, дальнозорко отставил папку и громко, с завыванием, как плохой актер, начал читать. А когда закончил, мертвая тишина повисла в кабинете. Лишь поскрипывал стул под тушей Григоренко.
– Н-да… – протянул Самоходов. – Мы ведь сразу догадывались, что статья ваша. Очень уж она похожа на письмецо, которое вы послали академику Валикову. Зачем же давеча комедию ломали? Я – не я, и кобыла не моя…
– Не знаю, кто больше ломал комедию, – поиграл желваками Шемякин. – Мне, например, за свою стыдно… А вам?
Самоходов долго молчал, потирая лысину. Члены комиссии сосредоточенно жевали.
– Жаль, – пробормотал наконец Самоходов. – Жаль, голубчик, что вы – по другую сторону. Я бы с удовольствием предложил вам место у себя. А что? Склонность к глубокому анализу, о чем свидетельствуют выводы статьи, самостоятельность мышления, чем сейчас не каждый ученый может похвастаться… И цепкость! Вы бы далеко пошли, Альберт, кажется, Николаевич. Но в том-то и дело, голубчик, что таких, как вы, надо останавливать пораньше. Пораньше! Ну да ладно… Имеете еще что сказать?
– Имею, – откашлялся Шемякин и пощипал бороду. – Таких, как вы, Иван Аристархович, тоже надо было останавливать пораньше. Лет пятьдесят назад. Уж не обессудьте, комплимент за комплимент.
