Как всегда, Марьям разбудили крики мужчин и лай собак. Огромные немецкие овчарки, которые почти всегда сопровождали членов СС, наводили дикий ужас на всех обитателей огромного лагеря. Марьям первое время не боялась их. Она всегда любила собак. Но после того случая, как на ее глазах этот зверь растерзал одного мальчика, у Марьям появился дикий ужас и страх просто от одного их лая. А лаяли они постоянно, особенно яростно, когда прибывали новые эшелоны.
Худые и почти безжизненные женщины, все как одна в рубашках в полоску стояли в ряд. Будили их спозаранку. Самым сложным для многих заключенных было именно построение. Некоторые падали, так как уже не было сил стоять, таких, если они не находили в себе сил вставать в течение минуты, просто расстреливали прямо там, на полу, где они лежали. Вот так, просто, ни за что. Есть человек – и нету его. Убивали за все, за любую провинность. Человеческая жизнь здесь ничего не стоила. Их, всех заключенных, просто систематически уничтожали. В день могли просто так убить до тысячи человек, но людей здесь от этого меньше не становилось. Они эшелонами прибывали каждый день. Марьям редко удавалось увидеть прибытие эшелона. Зато она видела то, что от них оставалось. Одежду охапками приносили ей: где-то надо было пришить пуговицу, где-то ушить, заштопать, что-то переделать. Женскую и мужскую одежду, все, что требовало какого-то ремонта, приносили в барак, в котором работали швеи. И часто среди всего этого попадалась одежда мальчиков лет пяти-шести. Марьям в ужасе ожидала увидеть синюю рубашку и черные штаны, в которых был Джамал, когда его у нее отняли. Но каждый раз эта беда миновала ее. Что-то похожее часто попадалось, а вот именно той рубашки с оторванной пуговицей и штанов с заплаткой на правом колене не было.
– Мария, вставай, вставай!
Марьям не сразу поняла, что с ней происходит и кто так настойчиво требует от нее вставать.
– Мария, ну пожалуйста, сейчас он зайдет сюда, Мария.
Марьям узнала голос Анны, который становился все отчаяннее.
Обмороки были среди узников Освенцима частыми явлениями. И если охранники заставали их в таком состоянии, их просто могли расстрелять. Сколько таких расстрелов уже было перед глазами Марьям.
– Мария, ну пожалуйста, – почти переходя в истерику, трясла ее Анна.
Марьям привыкла к тому, что здесь ее называли Мария. А впрочем, свое настоящее имя Марьям она давно уже потеряла, по документам, которые вели нацисты, она имела только номер, номер 32416, именно на этот номер она должна была откликаться, и этот номер был татуирован у нее на плече. Каждый день им здесь утверждали, что они не люди, они хуже животных, потому не имеют права на жизнь, и отныне у них нет будущего, нет имени и их ждет только смерть, а жить они имеют право только до тех пор, пока приносят пользу великому рейху.
– Мадам позволяет себе поспать прямо на рабочем месте, – услышала Марьям голос над своим ухом.
Еле подняв голову, она увидела над собой размытый образ Густава. Это был один из надзирателей, который присматривал за их рабочим бараком.
Говорить о том, что у тебя обморок, было нельзя, в таком случае расстреливали как непригодную для дальнейшей работы. Марьям лишь покачала головой. Во всем бараке нарастало напряжение, все ожидали, что вот-вот прогремит выстрел. Густав вытащил пистолет и приставил его к виску женщины. Марьям закрыла глаза.
