Я быстро сообразил, что царь никогда не обсуждал серьезные дела с членами своей свиты. Он не любил высказывать свое мнение. Он боялся, что оно дойдет до других; в любом случае он понимал, что ему и так приходится принимать достаточно важных решений, чтобы еще приумножать их. В назначенные приемные часы министры получали его окончательное решение – этого было вполне достаточно.
Для него было легче всего придерживаться этого правила, поскольку в любом случае он всегда оставался внешне невозмутимым. Я вспоминаю момент получения телеграммы с известием о гибели всего русского флота в Цусимском проливе. Она пришла, когда мы с императором ехали в поезде. Фредерикс добрых полчаса не выходил из царского купе. Царь был совершенно подавлен. Теперь мы не могли выиграть войну с японцами; флот, являвшийся предметом такой заботы императора, был уничтожен; тысячи офицеров, которых он лично знал и высоко ценил, погибли.
Вошедший камердинер сообщил нам, что его величество пьет чай в вагоне-ресторане. Мы проследовали туда друг за другом. Там царило мрачное молчание: никто не смел начать разговор об этом ужасном событии.
Царь нарушил молчание первым. Он заговорил о предстоящих армейских маневрах и разных незначительных делах. Он говорил об этом больше часа. О Цусиме не было сказано ни слова.
У нас сложилось впечатление, что царя совсем не взволновало случившееся. Фредерикс разубедил нас в этом, поведав о разговоре, состоявшемся за полчаса до этого.
– Его величество желает видеть военного министра в своем купе.
Аудиенция генерала Сахарова длилась долго. По возвращении из царского вагона он тоже сказал, что царь проявляет глубокую озабоченность.
– Его величество обсуждал со мной обстановку. Он сказал, что реально оценивает предстоящие трудности. Он набросал вполне благоразумный план действий. Его самообладание достойно восхищения.
Много позже я узнал, какой удар по здоровью императора нанесла катастрофа при Цусиме, каким бы крепким оно ни было.
За все семнадцать лет моей службы только дважды мне выпал случай побеседовать с моим государем о политике.
В первый раз это было на празднике двухсотлетия основания Санкт-Петербурга Петром Великим, этим титаном-реформатором нашей страны. Газеты были полны статей, посвященных победам и реформам создателя современной России. Однажды я с энтузиазмом заговорил о первом российском императоре. Царь, похоже, не желал развивать эту тему. Зная, каким уклончивым он бывает во время беседы, я все же осмелился спросить его, разделяет ли он мои взгляды. Немного помолчав, император ответил:
– Я признаю великие заслуги моего предка, но показался бы неискренним, если бы присоединился к вашему энтузиазму… Этот предок нравится мне меньше всех. Он слишком благоговел перед европейской культурой. Он слишком часто топтал российские устои, обычаи наших предков, традиции, передаваемые в народе по наследству… Конечно, это был переходный период, возможно, он и не мог действовать по-другому… Но, учитывая все это, я не могу сказать, что восхищаюсь его личностью…
Во время дальнейшего разговора у меня сложилось впечатление, что царь ставил Петру Великому в укор элемент «показухи», присутствовавший во всем, что он делал. Кажется, я даже слышал, как мой августейший собеседник произнес слово «авантюрист».
По-видимому, император надолго запомнил высказанное мной восхищение Петром Великим.
