Пётр Иванович воевал в пехоте. И когда рассказывал об этом, ему отказывались верить. Всю войну в пехоте и – остался жив? Да быть такого не может!
– А вот может, – хитро прищурившись, говорил Пётр Иванович. И почти не врал.
После первого своего ранения, полученного в первой же атаке (в ногу, к счастью, кость была не задета), когда он лежал в госпитале и, ожидая выписки, от скуки пошил одному генералу, тоже лежавшему на излечении, такие сапоги, что подагрические пальцы генерала, казалось, впервые в жизни обрели покой.
– Да ты как же это, солдат? – даже растерялся от радостного изумления генерал, прохаживаясь по палате. – Как влитые! Ну, ты и мастер! Ты сапожником был до войны?
– И это могём, – ответил Пётр Иванович. – Не жмут нигде?
– Да что ты! – не мог нарадоваться на обнову генерал. – Ноги в них будто спят. Одолжил ты меня, солдат, одолжил, не забуду этого.
И – не забыл. Как только выписался из госпиталя и вернулся в свою бригаду, тотчас истребовал к себе рядового Митричева.
И сделался Пётр Иванович при генерале эдаким денщиком, что ли. Слово это хоть и старорежимное вроде, но как нельзя лучше характеризовала то, кем был при генерале Пётр Иванович.
Генерал оказался боевым, отважным, лез в самое пекло, не боясь самого чёрта. Сапог за войну износил не одну пару и Пётр Иванович исправно шил ему новые взамен изношенных.
А в самом конце войны попали они под ураганный огонь отчаянно сопротивлявшихся фрицев, генерал погиб, погиб и его адъютант, молодой паренёк. А Пётр Иванович получил то самое тяжёлое ранение в голову, от которого чуть не лишился зрения.
– Так что ребята, в пехоте я был от звонка до звонка, – говорил Пётр Иванович и в подтверждение своих слов показывал особо недоверчивым слушателям свою солдатскую книжку, каким-то образом сохранив её при себе.
Возвращение Григория Митричева отмечали всей квартирой. На кухне сдвинули столики, покрытые все как один вытертыми почти до белизны клеёнками, сняли похожие на натканную гигантским пауком паутину верёвки, на которых развешивали сушиться бельё.
На столы выставили то, что у кого было. Выпили за Победу и едва только осушили стаканы да кружки, как Арон Моисеич поспешно, словно боялся, что его может кто-то опередить, предложил выпить за вдохновителя наших побед товарища Сталина.
Потом помянули мужа Нюры Шмакиной, всех, кто не вернулся с войны. Пётр Иванович особенно сокрушался о друге своём закадычном Трофиме Колупаеве, расчувствовался до слёз.
– Земля ему пухом, – в очередной раз полнимая стакан, говорил он, а на просьбу Алёны пореже налегать на водку, ответил с упрёком в голосе:
– У меня друг погиб, а ты…
Костик и Илюша, насытившись, сидеть с взрослыми за столом не стали, попеременно надевая на свои детские головки то пилотку деда Костика, то фуражку его отца они бегали по коридору, заставленному всякой всячиной, а потом, примостившись на небольшом сундучке, внимательно рассматривали портупею и кобуру, откуда Григорий предварительно вытащил свой ТТ.
Затем Костик повёл своего друга в комнату, чтобы похвастать наградами отца. Илюша, затаив дыхание, осторожно прикасался к холодному металлу орденов и медалей, особо задержав руку на «Красной звезде» с отколотой рубиново-красной эмалью на одном из лучей её, историю которого, выведанную у отца, Костик успел пересказать Илюше ещё в коридоре. Илюша с грустью смотрел на них и думал о том, что вот его отец так и не успел получить ни одной медали…
