– Вышел на завалинке посидеть, – сказала Хаерлебанат, поймав его взгляд. – Погреться на последнем солнышке…
Исхак вышел на зады. Нурулла сидел на завалинке, опёршись обеими руками на палку, подставив заходящему солнцу лицо. Заметив Исхака, он улыбнулся.
– Ну что, сынок? Удачно съездил?
– Можно сказать, удачно, – отвечал Исхак, усаживаясь рядом. – Поступил на агрономический факультет, Нурулла-абый.
– Молодчага, молодчага, – покивал добродушно Нурулла. – Хвалю!
– Да не за что особенно хвалить, – усмехнулся Исхак. – Конкурс был маленький. В другие институты поступить трудней. Не идёт в сельское хозяйство молодёжь.
– То-то и оно, – кивнул Нурулла. – За то и хвалю, что ты пошёл.
– Боялся я… Русский плохо знаю.
Нурулла поднялся, допрыгал на своей деревяшке до зарослей чертополоха, заполонивших всё видимое вокруг пространство, с силой ударил по ярко-красным тугим головкам палкой.
– Видишь?… Вот чего никто не боится! А ведь тут до войны поля всё были, хлеб рос, картошка… Осень ведь, сынок! Раньше глядишь отсюда: жёлтая стерня на полях и скирды, копны выстроились, как шеренги солдат… Во дворах пшеницу, рожь молотят, в клетях свежее душистое зерно лежит, как золото… Окна закрывать не хочется: хлебом пахнет… Подводы скрипят – зерно на мельницу везут… А сейчас? Тишина, сыростью пахнет да пылью от чертополоха этого… – Он запрыгал по поляне, сбивая палкой головки чертополоха, яростно сверкая единственным глазом. – Эх, Исхак… Не будь я калека… Зубами бы грыз этот чертополох, чтобы вернуть поля людям! Море пшеницы нужно, чтобы накормить досыта людей, так они в войну наголодались… Нежность к земле нужна, чтобы она снова хлеб рожать стала… Трактора, люди нужны, перепахать всё это. Знания… Молодец, сынок, что хочешь агрономом быть. Самая нужная теперь профессия… Когда уезжаешь?
– Завтра, Нурулла-абый, завтра. – Исхак поднялся, чтобы идти домой, но Нурулла удержал его, повёл в избу.
– Мать, – сказал он Хаерлебанат. – Вроде ты сватов проведать собиралась? Что они не заглядывают?
– На работе, наверное… – отвечала Хаерлебанат, с тревогой глядя на мужа.
– Ну вот и сходи, навести. – Нурулла улыбнулся, кивнул ободряюще. – А мы с Исхаком дом покараулим. С ним вместе мне не скучно будет…
Хаерлебанат помолчала, потом сняла фартук, аккуратно повесила его на верёвку возле печки, накинула на плечи старую шаль с кистями. Поставила на стол керосиновую лампу без стекла.
– Сынок Исхак, не уходи, пока я не вернусь. Вместе чаю попьём.
– Не уйдёт, не беспокойся! – нетерпеливо сказал Нурулла.
Хаерлебанат ушла, Нурулла выгреб красный уголёк из золы в печке, запалил лучинку, зажёг лампу. Потом достал из-за печки покрытую пылью и паутиной бутылку, обтёр о штаны, поставил на стол. Поставил две чашки с отбитыми ручками, бросил связку начавшего желтеть лукового пера, достал соль в спичечном коробке. Поколебавшись, отрезал от краюшки два тоненьких ломтика хлеба. Плеснул в чашки спирту.
– Не пью я, Нурулла-абый.
– А я тебя и не потчую.
Исхак покраснел.
– Это спирт. Ногу растираю, когда сильно болит. А когда душа болит – внутрь употребляю. Ну? – Нурулла поднял чашку. – Давай за компанию?
– Спасибо, Нурулла-абый. Не хочу быть червем, который добро переводит.
– Ничего. За хорошее не спрашивай, а этого добра всегда достать можно. Вон крещёные татарки такие мастера стали самогон варить, что пусть твой спирт в сторонке постоит!
