Искреннее оживление вокруг и скупые слёзы радости встречающих подействовали возбуждающе на Исхака. Он, тоже радуясь, с какой-то неясной надеждой глядел на поднимавшихся по бесконечно уходящей вниз лестнице солдат.
Да, живой человек когда-нибудь да вернётся. Живой человек…
Кто-то окликнул его:
– Исхак, ты?
Исхак, не узнавая, глядел на высокого старшину с небольшой бородкой и усами над полной верхней губой. За плечами у него был вещмешок, на груди два ордена и медаль.
– Не узнаёшь? Гляди лучше! – усмехнулся старшина.
– Хусаин?…
– Узнал всё же? Ждёшь кого-нибудь?
– Да нет, сам уезжаю…
Держась за руки, Хусаин и Исхак отошли в сторону. Помолчали, разглядывая друг друга. Оба, конечно, сильно изменились за эти годы. Столько воды утекло…
– Куда уезжаешь?
– В Казань, учиться. А ты совсем в деревню?
– Совсем… На чём ты приехал? Не захватят меня?
– На подводе, пойдём посмотрим…
Юноши пошли к элеватору, но подвод из Куктау уже не было. Хусаину ничего не оставалось, как дожидаться утра. Они снова вернулись на пристань, сели на траву на бугре.
– Это что за крест? – спросил Исхак.
– Польский орден.
– Большим ты человеком стал, Хусаин… – с некоторой завистью пробормотал Исхак.
– Где нет лейтенантов, там мы генералы! – Хусаин, сняв фуражку, платком вытер вспотевшую голову. – Надо бы заставить и челюсти поплясать. Ты не против?
– Я, как пионер, – всегда готов!
– Сало твёрдоносого употребляешь? – спросил Хусаин, доставая из вещмешка консервную банку и хлеб. – Который бегает: чух-чух-чух!
Исхак расхохотался:
– Поросёнок? Я бы употреблял, да редко достаётся!
Он тоже вынул из баула яйца, лепёшки, две головки лука и соль. Постелили газету, всё разложили на ней. Только собрались есть, их окружили оборванцы.
– Солдат, найдётся продажный шпик?
– Купим, хочешь за деньги, хочешь за спирт!
– Топайте отсюда! – цыкнул на них Хусаин. – Нахальные собаки… Всю дорогу так: только соберёшься поесть, они в рот глядят!
Нарезав хлеб, Хусаин намазал на него сала, облупил яйцо:
– Ну как?
– Идёт, не задерживается! – Исхак, смакуя, откусил от краюхи хлеба с салом. – В деревне на такую еду не рассчитывай. Самое лучшее – блины из ушкая.
– Вроде даже и не слышал. Что такое?
– Режешь картошку толстыми ломтями, кладешь на кирпичи пода, после, как печь протопилась. Ничего, тоже лопать можно… Особенно, когда брюхо подведёт – так и летит, аж за ушами потрескивает!
– Не страшно, – усмехнулся Хусаин. – Не такое за войну повидала головушка. Председателем всё Салих Гильми?
– Он.
– Вот это похуже дело.
– Конечно, похуже… Да куда денешься? Мужчин, кроме Салиха, в деревне почитай что и нет. Осталось на весь колхоз шесть лошадей, на них и возим, и пашем, и пляшем возле них.
– Теперь ясно, почему ты из деревни тягу даёшь.
– Ты же знаешь, в какой я институт иду! – оскорбился Исхак.
– Ладно, я шучу. – Хусаин похлопал его по руке. – Ешь, не огорчайся. Ваш год счастливый – дошёл черёд, война кончилась. Учись, возвращайся в деревню, агроном нужен… Мне вот учиться не придётся. Мать плоха очень, да и дети брата убитого на мне остались…
Кончив есть, Хусаин закурил. Исхак покачал головой:
– Ты здорово приучился к этому зелью.
– Чем нам гореть, пусть табак горит. – Хусаин помолчал и вдруг спросил, глядя в сторону: – Как семья Нурулла-абзый?
Исхак вздрогнул, помедлил с ответом, не зная, что сказать.
– Сёстры мне написали про Санию. Верно ли это?
Исхак кивнул так же молча…
