При свете зарниц (сборник) - страница 51

Хаерлебанат испуганным голосом переспросила два раза:

– Кто?… Кто, не пойму я?

– Исхак, Исхак я, Банат-апа.

Дверь в сени отворилась, на пороге показалась фигура высокой сгорбленной старухи в длинном белом платье. Поздоровавшись за руки, они вошли в дом.

На столе горит всё та же семилинейная лампа, из тёмной кухоньки доносится запах тёплого хлеба: на деревянной кровати с опущенным пологом – две чашки, накрытые чистым полотенцем. Комната сверкает чистотой, словно старая Банат готовилась к встрече гостей. На столе стоят две миски, лежат две деревянные ложки. Ждала кого-то Банат…

Хаерлебанат, войдя в комнату, опустилась на стул, Исхак остался стоять у притолоки.

– Как живёте, Банат-апа? Здоровье как?

– Хорошо, очень хорошо, – торопливо отвечала старуха. – Получила вот письмо от Нуруллы. Угомонился, вроде вернуться собирается. Думала, он, бродяга, приехал… Жду вот… Ворота скрипнули – хотела навстречу побежать, а сил-то и нет. Жизнь, она стреножит…

– Значит, Нурулла-абзый вернуться решил?

– Как Хусаина председателем опять поставили, хотел приехать. Он на складе там, сторожем стоит… Город Караганда. Казахи там. И татар, пишет, много… На днях сны хорошие снились: видела молодого белого коня… Оказывается, к твоему приезду. А я Нуруллу всё жду… Ты, говорят, большим начальником стал?…

Продолжая бормотать, старуха вышла на кухоньку, начала собирать чай. Начерпала в самовар воды из ведра медным ковшом, набросала углей, взяла несколько сухих лучинок с устья печи, запалила огонь. Языки пламени, затрепетавшие в дырах проржавевшей трубы, причудливо осветили жёлтое худое лицо старухи.

– Огонь, значит, и тебя позвал? Что ж, увезёшь теперь мать?

– Подумаем вместе… – не сразу сказал Исхак. – Не разговаривали ещё.

Старуха быстро взглянула на него, обтёрла губы ладонью, покачала головой, но ничего не сказала.

Самовар запел, зафыркал паром. Хаерлебанат поставила его на стол, налила чай в расписанную полевыми цветами чашку с отбитой ручкой, протянула Исхаку.

– Пей, сынок. Вон мёд бери. Зулейха принесла, услышала, что Нурулла приехать должен.

Исхак зачерпнул мёд, попробовал: очень вкусным и душистым, как всегда, был их деревенский мёд! Похвалил. Старуха сидела неподвижно, как бы глядя в себя выцветшими большими глазами. Исхак вспомнил о принесённом свёртке, обрадованно развернул газету.

– Чуть не забыл! Вот подарок тебе, Банат-апа.

Хаерлебанат развернула большой пушистый оренбургский платок, помяла его в руках, на глаза её навернулись слёзы.

– Спасибо тебе, сынок! – прошептала она, улыбаясь. – Не надо было так тратиться. Уважил… Было время, Нурулла писал – ему помогал очень. Может, благодаря тебе старик жив остался… Спасибо. Но не надо больше так тратиться. У тебя и своя жизнь есть. Не женился ещё?

Исхак покачал головой. Хаерлебанат заплакала навзрыд, уткнула лицо в платок и ушла на кухню.

Самовар потух и замолк, шуршали угольки в поддувале, рассыпаясь в золу. Чай у Исхака в чашке остыл, он так и не притронулся к нему. С кухни тянуло запахом свежеиспечённого хлеба, будило давние, ненужные воспоминания…

Да, Хаерлебанат уже не была с ним так ласкова, приветлива, как прежде. Прежде ведь не знала, чем и попотчевать, куда усадить… Изменил он деревне. Из-за этого?

Попрощавшись, Исхак ушёл, побрёл проулками к дому. Чувствовал он какое-то неудовольствие, внутреннюю неудовлетворённость…

Из открытого освещённого окна их теперешнего пристанища – дома тётки Зулейхи слышался мужской голос. Должно быть, Ахмадулла-абзый вернулся. А мать говорила, что он в это время живёт на пасеке…