Она замолчала.
– Что же это получается?
Шамсегаян не ответила. Рукой указала Мирвали место около себя на кровати.
– Сядь-ка вот сюда… Поближе подвинься… С тех пор как я захворала, ты и не подходил ко мне. Очень я исхудала?… Из вагона и то чужие люди вытащили…
– Опять ты считаешься обидами?
Шамсегаян будто не расслышала.
– Мирвали! – мягко окликнула она его. – Моя последняя воля. Отвезёшь меня в Карачурово и там похоронишь.
– В Карачурово? – переспросил Мирвали испуганно.
– Да. Хватит, довольно намыкались, шатаючись по свету! И откуда у человека столько терпения берётся?
– И что ты надрываешь моё сердце пустыми разговорами!.. Выглядишь ты совсем хорошо. Вот поправишься, станешь на ноги… Я-то пришёл было к тебе, чтобы совсем о другом потолковать.
– О чём это, Мирвали? – спросила Шамсегаян, насторожившись.
Он немного подумал и решил не говорить.
– Потом, как поправишься.
Шамсегаян, усмехнувшись, покачала головой и повторила:
– Довези до Карачурова! И сам там оставайся.
– Я?…
– Земляки потеснятся, приютят… Расскажешь им обо мне. Смотри же, не забудь, не поленись. Наверно, кое-кто помнит ещё… Хотя воды-то много утекло… Тридцать лет! Это же целая жизнь, а, Мирвали?… Народились и выросли новые люди. А мы с тобою их ине видели… Тридцать лет!
– Да-а…
Раздался осторожный стук. Мирвали обернулся. Дверь слегка приотворилась. В просвете горели огромные глаза девушки.
– Не уходи, посиди ещё, – сказала Шамсегаян.
Мирвали кивнул девушке и посмотрел на жену. Как бы ища опору, она сжала руку мужу и подвинулась к нему.
– На кладбище, ближе к Дубовой улице, есть берёзка. Она растёт в уголке, обнявшись с сосной… Высокая сосна! Если не будут против, похорони меня там. Когда жили в Карачурове, как поженились мы, я всё заглядывалась на них… Растёт берёзка себе, прижавшись к большой сосне… Казалось, и мы так будем жить.
– Врач-то что сказал? – Мирвали вздохнул и расстегнул ворот рубахи.
– Что ему говорить? Он-то старается. Утешает. Заставил принять лекарство, сделал уколы… Не тело, а душу мне надо лечить!.. Скоро, говорят, настанет такое время, когда ничто не будет терзать человеку душу. Кто знает. Не смогла вернуться в Карачурово на своих ногах и поклониться землякам. Ушли не попрощавшись. Тёмной ночью, тайком, словно волки. Не диво, что душа изболелась…
В дверь снова постучали.
– Побудь ещё, – опять попросила Шамсегаян.
– Это очень уж давние дела, – сказал Мирвали, недоумевая.
– Да, давние! Поэтому ты возвращайся, искупи наш грех: зайди ко всем родичам, ко всем землякам и передай поклон от меня. Скажи, что очень стосковалась! Подарки в чемодане. Сам смотри, кому что… Не забудь о ребятишках!.. Мирвали, отодвинь-ка занавеску!
Он поднялся, потянул занавеску в сторону, тонкая ткань, прикреплённая внизу гвоздиком, тут же порвалась. Наблюдавшая за мужем Шамсегаян осуждающе покачала головой:
– Разорвал-таки. Руки у тебя жёсткие, несуразные руки.
Лучи солнца заполнили комнату.
– И в Карачурове, наверно, такая же погода… Скоро будут дёргать горох… Жать рожь… Никто, наверно, не ждёт, чтоб приехала Шамсегаян… Никто не скучает о ней… Словно как и не жила на свете! Дитя человеческое, будто ведро с водой – свалилось и вылилось всё… Нет, Мирвали, мы с тобой были слишком жестокими к себе, самым дорогим не дорожили…
Мирвали, в жизни не разговаривавший с женой о таких вещах, слушал её с каким-то отчуждением. Хоть бы врач вернулся, что ли, или та девушка! Хоть бы в дверь постучали!
