«я зело сумнителен, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилии, тогда горше прежнего идолопоклонничать и милости у них всех искать, да ещё и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без раздоров не будет, и так, один будет миловать, а другие, на того злобствуя, вредить и губить станут. Из своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить станут; а бессильный, хотя бы и достойный был, всегда назади оставаться будет. Народ наш наполнен трусостью и похлебством, для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или и страха ради, – и так, хотя б и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно. А кто будет правду говорить, те пропадать станут. Токмо ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно, и такие, которые в своём доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свои труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своём доме.
Итак, прежде прочего, должно самую душу народную, вкупе от шляхетства до последнего поселянина, всячески нудиться возвышать, дабы взыскивали славы Божия и отечества пользы…"
Дверь стукнула, Милькин бросил рукопись в портфель и поднялся навстречу директору школы. Тот сунул перед лицо его смятую тетрадь, что держал в руках и ткнул в испещренную круглым детским почерком строку красным пальцем:
«L'homme vit par son âme, et l'âme est la pensée».
– Так ведь то старый добрый Антуан Тома, – улыбнулся Милькин, – прозаик и поэт, родился в 1732 году, умер в…
– Умер и хорошо сделал, – перебил директор, – в советской школе не место таким прозаикам и тем, кто их пропагандирует.
– Но он не писал о Боге, он один из так называемых "просветителей", даже Кондильяк…
– Я не знаю и знать не хочу никакого вашего Кондильяка! "Не писал о Боге"! А что значит "l'me" по-вашему?
– Душа.
– Так это то же, что и Бог!
– О, нет, вы очень неправы! Конечно, душа человека сотворена по подобию Божию, однако сущность души находим и у животных, и у растении…
– С меня хватит! То, что вам поручено преподавание французского языка советским детям, не означает… не означает поповского балагана. Великая Октябрьская революция, биография Владимира Ильича Ленина, праздник труда, мало ли нужных и полезных знании можно доставить ученикам?! Даже таким, казалось бы, никчёмным предметом, как ваш – французским.
– Понимаю. Буду стараться.
– Вы и прошлый раз говорили то же, а вот снова! – директор, отдуваясь, тряхнул тетрадью.
– Теперь вы все мне разъяснили, а прежде я слишком узко понимал ваши слова.
– Если теперь вы опять чего недопоймете… – директор сердито отвернулся, не кончив фразы, и покинул учительскую.
Милькин, выждав минуту, проворно подхватил парусиновый портфель, покрыл голову соломенной дешёвой шляпою, толкнул дверь и сбежал с крыльца.
«Не знаю, где присяду, что стану думать, но жажду воротиться к этому нравственному состоянию. За весь холод и одиночество своей жизни отогрелся я в подвале чудного сего дома! Ах, да дадут ли ещё нынче в него спуститься?! Жена скажет тотчас, как взойду – «к столу», сосед спросит примус, сын станет рассказывать о футболе. Давеча, холостой брат писал мне «ты счастлив, потому что имеешь сына». Положим, я точно счастлив, но не оттого, что имею сына. Впрочем, он добрый мальчик, а только живёт в ином мире, не в том, в котором я. Один только Прокин меня умеет понять, а если бы и не так, от того ничто бы не изменилось. Как странно – ещё двух лет не минуло, как все это сталось, а кажется то прошлое, что было прежде далеко-далеко и землей поросло. Жена давеча говорила: «Сколько можно вам о Еропкине и друзьях его, доме, вотчине говорить – он умер давно, нет его».
