Ах! Я не зря живу на свете,
Вся в трепете девичьих крыл —
Меня Эмануил заметил
И в гроб сходя благословил!
Да! Просто для меня он БЫЛ,
И не забыл, и не остыл,
И этот мир мне предоставил,
И мою скромность не простил!
Внимательный читатель заметит, что дело не только в молодой красавице. Например, то как я пишу тут о моей маме и моих детях – может правильно отражать то, как какой-то (любой) читатель думает о своей маме и своих детях.
Конечно, заменяя Цинцинната на старичка-еврея, мы в известной степени заменяем Лайку на зазнайку. Но, как говорят адвокаты, в этом нет ничего плохого кроме хорошего.
Но как это, всё-таки, возникло?
И подумал один Старый Друг – Да никакой особой роли этот старичок-еврей у Набокова не получил, но он спровоцирует Эмануила (который и сам такой), и никуда этот растяпа от пера не денется, и да узнаем мы что-нибудь интересное из Еврейской Мудрости!
И подумал Эмануил: – Ну не откажется же сам то он защитить свою любимую книгу от этого хулиганства! Уж не упустит он возможности восторженно высказаться о поэтичности Набокова, и критически по поводу моей Аристо-тельной романтики, которую многие разумные читатели (а на теле любого философа есть такие …) отругали бы, если бы не понимали, что моя бочка Диогенова подпрыгнет от ярости и покатится прямо на них!
И ещё – думал Эмануил – нужна бы мне помощница по печати, и защитница, – но не такая про которую в Одессе говорят: «Где брошка – там перёд», или та, у которой на груди, как у купца Калашникова, весит медный крест со святыми мощами из Киева, или та, которая ходит на медведя с веточкой-рогатиной, и своею вмятиной, – а та у которой на груди весит шестиконечный щит Давида в форме маленькой золотой звёздочки! И тогда вот я – в мои то 68, да с семью внуками – отомщу своей старухе, за всё-всё, тем что возьму и не влюблюсь в эту машинистку – даже если и найду её – и не сможет моя старая обрадоваться тому что у её психа – который по ночам бредит формулами – появились какие-то, хоть и очень отдалённые Признаки Жизни.
Но где же взять такую помощницу лихую, чтобы ей за всё сказать «дякую»!
И подумала эта самая Воображаемая Машинистка, – та самая, которой нет и не будет – разве что это и есть сама Муза: Ай, – да ну его! Но хоть немного спасу я честь России где мы оба учились – набросив на этого неуёмного романтика и наивного внука Главного Раввина Ленинграда смирительную рубашку Моего Разума и Русской Грамматики!
Да! Так это и началось, и пошел Эмануил – по странным мирам своим к берегу Тёплого Моря, и из его рваных штанов было видно его непролетарское происхождение, а не обычная ракушка.
А любовь его молодости, Татьяна Ларина, тут же ехала в карете с поднятым задом, и море смеялось тому, как же все студенты покойной тёти Эмануила, Софьи Менделевны Глускиной (которая его воспитывала в Пскове, и записывала хохмы своих студентов), были литературно образованы!
Ах, этот Псков и эта река, – которая называется Великая – но вовсе не из-за (не такой уж и большой) ширины своей, – а из-за величия человеческих (русских и других) жизней и душ вокруг!
И всё новые, тут как тут,
Облака на меня вдруг плывут;
И все вместе как войско насели, —
Так заносит зелёные ели
К рождеству заострённые пикой
Снег в России иконоликой;
Так, как в марте или апреле
Лёд идёт по реке Великой…
И подумал преступно и подпольно начитанный Эмануил: индо взопрели рифмы родимые, рассупонилось солнышко моего творчества, и, обойдя черту своей литературной оседлости, унюхал я портяночку своей фантазии, и аж заколдобился. И порешу я себя, горемыку, на это отчаянное начинание – «Приглашение на Жизнь», и да выйдет что-то из этого, с Б-ей помощью.
