– Заждались? – и хитрым взглядом насквозь просветил как бы Сяву и заодно незнакомца.
Опоздал он, оказывается потому, что чего-то там и где-то там грузил на машину, да ещё прошлую ночь почти совсем не спал, в салоне «тачки» слегка прикорнул пару часиков… И глянул опять на Тимофея уже с настороженным недоумением, как если бы попытался уяснить себе: нашего ли ты поля ягода всё же?
«Грузил? Сам, или и присматривал?..» – в отместку за неприкрытую приценку зацепился Тимофей за его слова.
– Ничего себе тачка, – не согласился с определением Сява. – Автó! Причём, очень хорошее авто!
– Каку дали.
Собирается он, продолжал владыка перекатывать слова-камешки, на ночь глядючи ехать дальше – в Киргизию. И разносолы вкушать ему не хочется, а спать хочется… но не сможет – от переутомления.
– Какое ехать! – вскричал Сява непривычным для слуха Тимофея дискантом. – Не могу допустить такого! Т-такую халатность со своей стороны! Мы вам ужин сготовили царский… апартаменты приготовили… будете королём спать, никто не посмеет побеспокоить… нельзя ехать таким уставшим!.. Расшибётесь, а меня Бог покарает!
Первое о госте впечатление, впрочем, у Тимофея сложилось достаточно терпимое – умное лицо, густой и мягкий, поддающийся любому регистру голос, умеренная вальяжность-раскованность… глаза, правда, напомнившие Тимофею лампочки со слабым накалом, – проницательного и лукавого человека. «Хороший, должно быть, актёр… что весьма политику кстати. Хотя лоб просвечивает – на бабника намек?» – продолжал сомневаться Тимофей, несколько покоробленный тем, что Сява Елизарыч, приложившись к руке владыки, закрыл доступ ему, также собиравшемуся подойти под благословение. «Чего это он меня оттирает?»
Затем выгодное впечатление понемногу стало таять: зачем надо, походя, жаловаться на кого-то там, кто мечтал сковырнуть его с игуменства, к чему, без всяких причин и предисловий – не к месту, – сетовать, что он судится с какой-то там администрацией за владение храмом…
– Говорю им: дайте послужить в церкви вашей, всё равно она у вас в забросе… Они же мне: вам там самому не понравится… И продать отказались… Пусть теперь суду объясняют свои коммерческие соображения…
Посетили часовню. После этого Сява повёл владыку в свой кабинет:
– В мою келью теперь пожалте…
«Хороша келья! – не унималась в Тимофее устойчивая оскорблённость. – Музей впору открывать…»
Между тем Сява одаривал разными раритетами гостя с намёками на то, что обмен адекватный быть должен («Ты же ж мне мощи привёз…») – в частности, иконой Ильи-пророка, ещё какой-то складной – триптихом… Ещё что-то, ещё… у владыки уже из рук вываливалось, а он всё, вроде смущённо:
– Нет, мне всё нравится, нравится, – и поспешно, не без слабо спрятаной лукавинки – теперь уже в слегка рокочущем голосе, прибавлял: – Но зачем всё сразу отдавать?
– Не могу ж я дарить всякую ерунду … – невпопад и непривычно елейной скороговоркой откликался Сява, сбиваясь совсем уж на дискант… – Ведь мы должны предлагать всегда лучшее, что имеем, не так ли? От самого сердца. Обмен должен быть равноценным, дабы человек не сожалел о прежнем…
На это владыка уже неприкрыто хмыкнул.
Внизу, в гостиной, владыка одаривал уже сам, в том числе и подоспевшую из сада-огорода под благословение Надю. Ей – туфли-сабо, какие бы мог носить старик Хоттабыч, Тимофею – киргизскую тюбетейку, вышитую стеклярусом («Наверно, это ей причиталось… стеклярус этот»), Сяве – роскошный киргизский халат тонкой белой шерсти с капюшоном… Сява Елизарыч от удовольствия чуть ли не заквохтал. Таким внутренне суетливым и непомерно трындычащим он представился Тимофею впервые, и это ещё больше покоробило тот образ, составленный им для своего сочинения.
