– Запах пошел, водитель, что ли, обделался, – смеются артиллеристы.
Стыдно Цукану, а колени подгибаются непроизвольно.
В январе приехали на станцию, состава с боеприпасами все нет и нет. Сидеть невмоготу, повыскакивали из кабин и давай толкаться друг с другом, борьбу кто-то затеял, чтобы согреться. Рядом часовой прохаживается вдоль машины. Ему скучно и завидно. «Эй, расшумелись, славяне! Немцев распугаете».
Все к нему: что за немцы? Он полог тента откинул: нате, полюбуйтесь на завоевателей.
А они в зеленых шинелях, шарфами обмотаны, на ногах поверх сапог тряпки разноцветные. Скрючились в кузове, даже глядеть боятся, жалкие, трясущиеся от холода.
Тут уж отыгрались на победителях Европы: и сало вспомнили украинское, и зиму русскую, и Наполеона, потерявшего здесь армию. Хабибов смачно сплюнул:
– Смотреть не могу на эти чучела!
Справились с заданием поздно. До части путь не близкий, машина Прищепы на буксире. Навалились на Цукана водители, закоченеть можем и все одно к батареям не пробьемся, надо село искать для ночевки. От маршрута уходить по законам военного времени не положено – это все знали. А мороз всё сильнее и сильнее.
Стали стучаться в первую избу, вторую, а оттуда лишь недовольное: да чтоб вам! У меня и без того всё набито солдатами. «Вот и погрелись». А Хабибов не отступается, ты, говорит, только не мешай. Вызвал очередную хозяйку, молодую, лет двадцати с небольшим. А она сразу: нет, у меня спят солдатики, дверь пытается закрыть. Хабибов валенок подсунул и давай ей нашептывать про армейский ансамбль песни, что она потом жалеть будет и еще что-то про соль и сахар.
Хозяйка разглядывает пристально, любопытства своего не скрывая. Вид у Цукана неказистый, в промасленном полушубке и затрепанной ушанке, у которой одна тесемка оторвалась, другая соплей болтается. Едва улыбку промерзшими губами растянул до ушей. Уговорили. Согласие на ночевку дала. Парни машины выстроили вдоль забора, котомки вытащили, карабины. Надо бы часового выставить, но язык у Цукана не поворачивается кого-то неволить.
Водители обрадовались, как дети, и с невиданной удалью взялись расчищать от снега и раскатывать площадку для стоянки машин. Цукан стоял возле машин, наблюдал и прикидывал с извечным солдатским: поймают здесь, так дальше фронта все одно не ушлют.
Подошла миловидная женщина, одетая неказисто с жестянкой в руках. Постояла молча, поглядывая на солдат.
– Керосину бы мне… Да только вот взамен мне дать нечего. Куры не несутся, картошки немного осталось.
Пояснил Цукан, что керосина нет, но имеется бензин. Чтоб он нормально горел, надо в бензин соли насыпать.
Она совсем опечалилась, сказала, что соли давно нет. И пошла, кособочась на одну сторону, словно подранок.
Догнал ее Цукан. Повернул обратно. В машине Прищепы он видел холщовую сумку с солью, «интернационалисты» никогда не зевали, пока грузились на станциях, что плохо лежит, тут же прибирали или обменивали на бензин. Вытащил сумку, а она растерянно заохала, мол, ничего-то я не прихватила, так насыпьте в подол. Приподняла подол, да и нижнюю рубаху прихватила, и засмущалась, зарделась до корней волос.
– Ты приноси посудинку побольше.
Вскоре она прибежала в сбитом на затылок платке мутно-коричневого цвета, запыхавшаяся, раскрасневшаяся и от этого еще больше похорошевшая. Протянула узелок с картошкой и бидончик. От картошки Цукан отказался, бензина налил. Она стоит, переминается и не уходит. Потом все же решилась, сказала:
