Застряли они в тот год во время пурги в снежных заносах, а чтобы пробиться, стали продергивать ЗИС лебедкой, цепляя дальний конец к опорам электропередач и уже почти вылезли из низины, где наволокло снегу по пояс, когда неожиданно оборвался трос и пробил лобную кость Таманову.
В больнице на Ветреном врач пощупал у Таманова пульс и сказал с жестким сарказмом, как это принято у хирургов:
– Ты зачем его сюда притащил. Я не волшебник, трупы оживлять не умею.
Завыл, заверещал Цукан промороженным горлом. Когда появился главврач, задергал, не уставая повторять:
– Меня чуть не похоронили весной в сорок третьем, пульса не было, а ведь выжил. Я выжил! – твердил он.
Врач не смог устоять под этим напором. Заставил вколоть две ампулы адреналина. Стал делать открытый массаж сердца. Следом подключили аппарат искусственного кровообращения.
Всего лишь на короткий миг дрогнуло, приоткрылось левое веко, Цукан закричал:
– Я же говорил – живой! Живой! – говорил он, заражая этой верой и врачей, и медсестер.
Позже фразу врача: «Я не волшебник – трупы оживлять не умею», – вспоминали в артели много раз, проговаривая ее на разные лады.
Бунт Аркадия Цукана казался нелепым, глупым. При тех обширных связях в воровской среде и среди честных ментов, а такие иногда попадались, Таманов мог вытрясти самородок из Цукана, мог бы закопать в мерзлый грунт, потому что авторитет его был огромным, но не стал делать ни того ни другого. Лишь посетовал, огорчения своего не скрывая:
– Вроде бы не дурак, а такое удумал! Доделывай трассу к подстанции и езжай, Аркаша, но больше не возвращайся.
Сначала Аркадий решил спрятать самородок в банку из-под тушенки и пропаять крышку оловом, словно ее никто не открывал. Но что-то нарочитое показалось в этой подделке. Дорога длинная, всякое случается, кто-то вскроет по ошибке, по глупости. Требовалось что-то неброское, подходящее по весу. Он долго перебирал варианты и остановился на большом старом будильнике, который вполне подходил по весу, если удалить внутренности в виде пружин и шестеренок.
Обычно артельщики ездили через реку Лена на пароме в Якутск, где пусть с двойной переплатой, но усаживались в самолет и летели в Москву, Сочи, Бузянск. А Цукан поехал на попутках через Нерюнгри на Сковородино, по отсыпной грунтовой дороге длиной в полторы тысячи верст, названной величественно Амуро-Якутская магистраль. Магистраль летом проседала, проваливалась местами из-за подтаявшей мерзлоты, дорожники спешно отсыпали провалы крупным камнем, поднятым из карьеров методом взрывных работ. Скорость на таких участках стопорилась, машины тащились вприпрыжку по каменному крошеву со скоростью десять километров в час или вставали намертво на обочинах. Кургелях, Болотный, Таежный – маленькие поселки через сто—двести километров. После отвилка на прииск Канкунский, где он когда-то с бригадой мыл золото, пошли места гиблые, безлюдные. После одного из перевалов машина выкатилась на обширное плоскогорье, продуваемое всеми ветрами, где выживал только низкорослый кустарник да карликовые березки, вперемешку с чахоточными лиственницами.
Водитель, назвавшийся Сашкой, тридцатилетний молчаливый крепыш, остановил машину возле странного памятника: две автомобильные рессоры крест на крест, а между ними рулевой вал с железной баранкой.
– Иди, Аркадий, помянем друга Ваську.
Сыпанул к памятнику горсть конфет в яркой обертке, похожих на осенние листья, налил в кружку водки. Пригубил сам, передал Аркадию. Сентябрьский холодный ветер гнал с севера черные тучи, срывались капли дождя вперемежку со снегом. А Сашка молчал. И только вечером у костра после незатейливого ужина он рассказал, что пятый год топчет АЯМ, случалось всякое, но такое, как этой зимой, – впервые.
