Бамбл стоял на пороге, держа за руку Оливера, и ждал, когда его позовут. Но на них никто не обращал внимания: приходский председатель задумчиво чертил что-то на бумаге, старый судья, видно, разбирал лежавшую перед ним бумагу да и задремал над нею. Другой старик совсем ушел в свою газету и, кажется, тоже заснул.
В комнате царила полная тишина, только где-то за окном билась и жужжала муха, попавшая в паутину, да трубочист Гемфилд время от времени переступал с ноги на ногу, отворачивался и сплевывал в угол, вытирая лицо грязным рукавом.
Наконец Бамбл решился прервать молчание и, подводя Оливера к столу, сказал:
– Вот мальчик, сэр.
Господин, сидевший за газетой, встрепенулся и, дернув осторожно за рукав старого судью, разбудил его.
– А, так это мальчик? – пробормотал судья, просыпаясь и уставившись на Оливера. – Прекрасно, прекрасно! Ну и что же, он не прочь идти в трубочисты?
– Еще бы, сэр, да он просто обожает ремесло трубочиста, – поспешно ответил приходский сторож, исподтишка толкая ногой Оливера, чтобы тот не посмел противоречить.
– Так, стало быть, он хочет быть трубочистом, не правда ли? – переспросил судья.
– Ах, ваша милость, да если его отдать в другое ремесло, он сбежит, непременно сбежит! Этот мальчик просто спит и видит, как бы ему сделаться трубочистом, – уверял Бамбл.
– А это и его будущий хозяин, – сказал старый судья. – Ведь я не ошибаюсь, сэр, вы его будущий хозяин? Вы будете хорошо с ним обращаться, не правда ли? Вы будете хорошо кормить его и заботиться о нем?
– Коли говорю да, так значит да! – грубо ответил трубочист, с досадой сплевывая в сторону.
– Гм! Ваша речь грубовата немного, добрый человек, но я вижу по лицу, что душа у вас прекрасная и вы, вероятно, будете заботиться о бедном сироте, – сказал судья.
Судья был очень стар. Он уже плохо видел и от старости наполовину выжил из ума. Поэтому неудивительно, что он видел совсем не то, что замечали другие.
– Ну, если мальчик сам хочет быть трубочистом, пусть идет в трубочисты, – продолжал судья и, взяв перо и поправляя очки на носу, стал искать глазами чернильницу, чтобы подписать договор.
Это была решающая минута в жизни Оливера. Если бы чернильница стояла на том месте, где искал ее старый судья, он обмакнул бы в нее перо и преспокойно подписал бы условие, по которому Оливер сделался бы на долгие годы учеником Гемфилда.
Но случилось так, что чернильница стояла именно там, где она и должна была стоять, – перед самым носом судьи, а он напрасно блуждал глазами по столу, ища ее где-то на краю стола. И пока старик искал чернильницу, его глаза встретили вдруг лицо Оливера. И столько страха и отчаяния отражалось на этом детском лице, в этих темных, подернутых слезой глазах, что даже старый полуслепой судья заметил это.
Он остановил на ребенке долгий пристальный взгляд, потом перевел его на будущего хозяина мальчика, затем опять посмотрел на ребенка, положил перо на стол и задумался…
Через минуту он опять поднял голову и сказал Оливеру ласковым, тихим голосом:
– Дитя мое…
От этих слов Оливер вздрогнул: никто никогда еще не говорил с ним так ласково, никто никогда не называл его этим нежным словом. Что-то сдавило ребенку горло, он закрыл лицо руками и разрыдался.
– Дитя мое, – ласково продолжал старый судья, – ты бледен, ты испуган. Что с тобой?
– Отойдите от него! – сказал Бамблу другой старик.
Он, должно быть, заметил, что сторож толкает мальчика, и, отложив свою газету, тоже участливо наклонился к Оливеру:
