Этого было достаточно вполне.
– Проси…
Едва Маврос вошел, Мария уже очутилась в коридоре. Во-первых, эта крохотная уборная едва ли вместила бы трех человек, а во-вторых, горничная знала раз навсегда: она может лишь в тех случаях оставаться, когда гость назойлив, скучен, Фанарет желает поскорее его сплавить.
– Очень рада, очень рада, – молвила с кокетливой улыбкой Фанарет, одной рукой придерживая на груди готовый раскрыться пеньюар, а другую протягивая князю.
В уборной было лишь два стула. Опустившись на свой у туалетного столика, Медея указала Мавросу на другой.
В виде вступления Маврос сказал несколько комплиментов и, как человек светский, сделал это с тактом и чувством меры, сумев остановиться как раз там, где уже начинались приторность и пошлость. За вступлением последовала сущность визита.
– Мадам Фанарет, вам угодно быть представленной Его Высочеству принцу Язону Атланскому, герцогу Родосскому?
– О, конечно, конечно, князь. Сочту для себя за великую честь.
– В таком случае… Сколько еще времени до вашего выхода?
– До моего выхода? Минуть десять-пятнадцать.
– В таком случае не откажите в любезности пройти вместе со мной в ложу Его Высочества, это сейчас же сбоку сцены. Ложа закрытая, вас никто не увидит.
Фанарет, научившаяся держать себя с коронованными особами, лицом к лицу с Язоном в густом полумраке ложи присела в глубоком придворном реверансе, и тогда лишь подала руку, когда Его Высочество протянул свою.
Зная, что ей надо спешить на сцену, принц не удерживал ее, он только сказал:
– Мне было бы очень приятно побеседовать с вами на свободе. Если после спектакля вы не заняты, прошу отужинать со мной у Минелли.
– С удовольствием, Ваше Королевское Высочество. С громадным удовольствием, – и в полумраке блеснули подведенные густым гримом глаза, сверкнули белые зубы, такие ослепительные на фоне ярко накрашенных губ. И то и другое было в меру кокетливо и в меру многообещающе.
– Милый князь Маврос будет вашим кавалером, сопровождающим вас туда, где я буду вас ожидать… с нетерпением, – добавил принц, – а сейчас буду восхищаться вашими прелестными танцами.
Медея поняла: короткая аудиенция в закрытой ложе закончена. Вновь придворный реверанс, всколыхнулась тяжелая портьера, и Фанарет уже не было. Остался пряный, крепкий, раздражающий запах ее духов и еще более раздражающий запах ее тела.
Веселая, радостная, возбужденная впорхнула в свою уборную.
– Мария, слышишь, Мария? Он очарователен, этот принц. Ты республиканка, можешь сколько тебе угодно шипеть.
– Я и не думаю, и не собираюсь шипеть.
– Молчи и слушай, раз я говорю. Можешь шипеть сколько тебе угодно, а только что может быть лучше породы и голубой крови? Он даже некрасив, но то, что в нем – лучше, дороже всякой красоты. И ужин с ним в отдельном кабинете я не променяю ни на какие ужины в палаццо разбогатевшего парвеню. Он думал ошеломить меня двадцатью корзинами цветов. Как будто я не видела цветов! Я очень рада оставить его с носом. Ты видела, каков адъютант принца? Выдержанный, корректный, ни одного лишнего слова, а тот, кого прислал Мекси, возмутительный «мовэ сюже». Да и сам Мекси, вероятно, такой же «мовэ сюже»[4].
Мария слушала с неподвижным костистым лицом, и не было на этом лице ни одобрения, ни осуждения – ничего не было…
Медея продолжала бы еще и еще, но приоткрылась дверь и просунулась, как бильярдный шар, лысая голова режиссера с усами-пиявками.
