– Всего шесть месяцев! Неужели банк не подождет еще несколько? Мы найдем деньги…
– Нет, Адди, – припечатал он, точно вынес смертный приговор, и болезненно поджал губы. – Я любил папу ничуть не меньше твоего и никогда слова дурного о нем не скажу, но удачливым дельцом его не назовешь. Он купил эти земли от жадности, а не от большого ума, и, даже когда нас было трое, мы едва держались на плаву. Вдвоем же мы точно не справимся, Адди, тут нечего больше и пытаться. Надо что-то менять.
У меня защипало глаза. Я отвернулась, стиснула зубы, вытерла слезы.
– Первое время я буду получать триста долларов в месяц. Это хорошие деньги, Адди, и я знаю, как ты прикипела к этому дому, но, может, когда мы поживем в Нью-Йорке немного…
Я резко его перебила:
– То есть как в Нью-Йорке?
– Моя новая контора – на Манхэттене.
Я снова покачала головой:
– Тогда ты никуда не поедешь.
– Поеду. А ты со мной, – отрезал Томми, постукивая по ручке своей чашки и не обращая внимания на мое лицо, к которому с каждым мигом все сильнее приливал жар. – У нас больше нет дома. Папа теперь с матушкой и Господом. Тебе уже двадцать, ты молодая девушка, и пришла пора покинуть эти края. Ничего хорошего они тебе не подарили.
Я стукнула ладонями по столешнице. Стеклянная лампа, стоявшая в центре, задрожала.
– Это место мне необходимо. Томми, ты же знаешь, что уехать я не могу. Это небезопасно.
Брат уставился на меня. Я никогда не признавалась в этом никому, кроме себя самой, но порой, когда я вот так смотрела на него анфас, мне казалось, что я говорю с двумя разными людьми одновременно. Правая часть лица с гладкой кожей, здоровым глазом теплого карего цвета и шаловливой полуулыбкой, которая сводила с ума всю женскую половину Фэйрвиля, принадлежала моему старшему брату, тому самому нескладному подростку, который вырезал мне деревянных лошадок и учил меня читать, человеку, с которым мы были одним целым. А левая часть, пустая оболочка, вернувшаяся с войны, обожженная и покрытая шрамами, неузнаваемая, холодная и отрешенная, казалось, принадлежит незнакомцу, с которым у меня нет ничего общего.
Это чувство усилилось, когда брат произнес:
– Адди, наш папа был сумасшедшим. Он очень тебя любил, но не принес тебе ничего, кроме боли.
Я вскочила на ноги, не обращая внимания на гримасу, исказившую лицо Томми. Мой стул громко опрокинулся на пол. Большие часы в гостиной пробили трижды, деревянная дверь хлопнула у меня за спиной, вдалеке прогремел гром. Я не стала возвращаться в дом, чтобы удостовериться, что Томми выключил слуховой аппарат.
