– Это ли душа моего сына? – спросил он у стражей, облаченных в белые одежды. – Если да, то как умер он?
Тогда ангел, бывший в ногах ложа, ответил:
– Он умер с красным поднятым мечом, умер во время честного боя.
– Он бился за Крест Христов?
– Нет, за женщину.
– Он бился за женщину, когда должен был пасть в святой войне! Увы, бедный сын! Увы, значит, нам нужно снова расстаться, и теперь навсегда.
Этот голос тоже замер.
Что это? Сквозь тьму двигалось великое сияние, и ангелы, сидевшие в ногах и при изголовье ложа, поднялись и приветствовали великий свет своими пламенными копьями.
– Как умер этот человек? – спросил голос, звучавший из сияния, голос глухой и страшный.
– Он умер от меча, – ответил ангел.
– От меча врагов небес? Он бился в войне небес?
Но ангелы молчали.
– Нет до него дела небу, если он бился не за небо, – снова сказал голос.
– Пощади его, – заступились хранители, – он был молод и храбр и не знал истины! Верни его на землю, чтобы он очистился от грехов, позволь нам снова охранять его.
– Да будет так, – провещал голос. – Живи, но живи, как рыцарь небес, если ты хочешь достигнуть неба!
– Должен ли он отказаться от земной любви и земных радостей? – спросили ангелы.
– Этого я не сказал, – ответил голос, вещавший из сияния.
И странное видение исчезло.
Полное отсутствие сознания, потом Годвин очнулся и услышал другие голоса, голоса человеческие, горячо любимые, хорошо памятные. Увидел он также наклонившееся над ним лицо – лицо самое человеческое, самое любимое, самое памятное, с чертами Розамунды. Он пролепетал несколько вопросов, ему принесли поесть и велели заснуть, и он заснул. Так продолжалось много времени. Пробуждение и сон, сон и пробуждение. Наконец однажды утром Годвин проснулся по-настоящему в маленькой комнате, которая приходилась рядом с соларом, гостиной Холля в Стипле; здесь братья спали с тех пор, как дядя взял их к себе. Против Годвина на кровати-козлах сидел Вульф с перевязанными рукой и ногой; подле него стоял костыль. Он немного побледнел и похудел, но это был все тот же веселый, беспечный Вульф, лицо которого по временам умело принимать ожесточенное выражение.
– Я все еще грежу, брат, или это действительно ты?
Лицо Вульфа просветлело, и он счастливо улыбнулся: теперь он знал, что Годвин действительно пришел в себя.
– Ну, конечно, я, – ответил Вульф, – у привидений не бывает хромых ног; раны – дары мечей и людей.
– А Розамунда? Что сталось с Розамундой? Переплыл ли серый через залив, и как мы вернулись сюда? Расскажи мне обо всем скорее, скорее!
– Она сама скажет тебе все. – И, проковыляв до занавеси в двери, Вульф крикнул: – Розамунда, моя… нет, наша кузина Розамунда, Годвин очнулся! Слышите, Годвин очнулся и хотел бы поговорить с вами.
Зашелестело платье, зашуршали камыши, которые устилали пол, и вот Розамунда, по-прежнему красивая, но в эту минуту от радости забывшая всю свою важность, вошла в комнату. Она увидела исхудавшего Годвина, который сидел на постели с блеском в серых глазах, сверкавших на бледном лице. У Годвина были серые глаза, у Вульфа – голубые; только это одно различие между братьями заметил бы посторонний человек, хотя, в сущности, губы Вульфа были полнее, чем у Годвина, а подбородок очерчен более резко; кроме того, он был ростом гораздо выше брата. Розамунда с легким восклицанием восторга подбежала к Годвину, обвила руками его шею и поцеловала в лоб.
