Через три недели меня поместили в больницу для умалишенных.
Я пролежала там всю осень, долгих три месяца, измученная самой собой и лекарствами, которые не помогали.
Как-то на пороге одноместной палаты появился Владимир. Я по запаху определила. Глаз не открывала, притворилась спящей. Не было желания ни видеть его, ни говорить с ним. В моем нынешнем состоянии не составило уловить быстротечную эмоцию радости бывшего жениха. Он готовился к тяжелому разговору и порадовался, что разговора можно избежать. Волк подкрался к моей кровати и с максимальной осторожностью стянул с моего безымянного пальца колечко с россыпью камушков.
Я не препятствовала ему и разлепила ресницы лишь после того, как он ушел.
На исходе осени невольно стала свидетельницей разговора между родителями и главным доктором больницы. Невольно, потому что закрытая дверь не являлась теперь препятствием моему слуху.
– Нет никакой надежды? – бесцветно спрашивал отец.
– Абсолютно никакой, – отвечал врач. – На разум вашей дочери не воздействует лечение. Нет даже крохотного улучшения. Более того, она испытывает боль физическую. Нам не удалось определить природу этой боли. Ее организм выглядит здоровым, но тело болит. Ее мучают частые головные боли, возможно, она отдается во все части тела.
– И как долго она сможет прожить в подобном состоянии? – уточнила мать, менее чувствительная к своему чаду, нежели отец.
– Трудно сказать. Год. Три года. А может и лет двадцать.
– Двадцать лет! – воскликнула мама так громко, что я могла бы ее услышать обычным слухом. Видимо, папа или доктор подумали о том же и, наверное, подали какой-то условный знак, потому что далее она перешла на шепот. – Нам придется двадцать лет оплачивать бесполезное лечение и одноместную палату? Клайт, наша сумасшедшая дочь разорит нас.
– Но что же нам делать, Тамарис? – могла представить я, как печальны сейчас глаза моего отца.
– Есть выход, – нашлось предложение у доктора. – Искусственная смерть. Законам не запрещено, когда речь идет о безнадежных случаях. Думаю, вы поступите мудро, приняв именно такое решение. Избавите девочку от страданий, а себя от расходов.
Мои родители согласились.
Мне было горестно от их согласия, но в то же время впервые за три месяца я чувствовала себя счастливой. Это же счастье – быть избавленной от подобного существования.
День, когда я должна была умереть, пришелся на первый день зимы. За стеклами больничных окон кружили серебристо-белые снежинки, землю уже накрывали первые сугробы, а на ветках деревьев вместо листьев застыли ледяные капли.
Дверь в палату отворилась. Доктор. Следом за ним санитарка. В руках у женщины самый обычный шприц.
Я была готова.
– Ясмин, прием лекарства, – буднично произнес мужчина в халате.
В его глазах – гранит, полное спокойствие. Неужели за годы работы в доме умалишенных он настолько очерствел душой, что не испытывает ни грамма сострадания к пациентам? Неужели введение безнадежного больного в искусственную смерть такое обыденное явление здесь? Вот и у санитарки руки не дрожат. Но в отличие от доктора, у морщинистой женщины хотя бы взгляд сочувствующий.
Я отошла от громоздкого окна со слюдяным стеклом. Нетрудно было догадаться, отчего тут такие стекла. Сил человека не хватит на то, чтобы разбить слюду. Персонал больницы и родственники заболевших могут не беспокоиться, сумасшедшие не вывалятся из окна, чтобы им там не пришло в голову.
