Принцип легкой руки - страница 2



и мы вместе слушаем как
по чёрной лестнице восходят гастарбайтеры
с мешками синего цемента, пакетами белого песка,
чтобы новые облака
построить за стеной
и подвесить новое солнце
на краю потолка,
но я никуда не пойду пока
моя пустота со мной.

Плакат в альпийском шале

Лыжник конца тридцатых
летит со склона
в джемпере, в рубахе с расстёгнутым воротом,
без шапки,
без маски,
лыжник конца тридцатых,
улыбчивый француз, а может швейцарец,
спускается в деревню,
чтобы затормозить у самых дверей кафе,
поставить у стены лыжи,
выпить кружку глинвейна,
поговорить с барышнями,
лыжник конца тридцатых
летит со склона
к точке невозврата,
где начинается другой отсчёт:
лавина уже набирает ход,
альпийские стрелки, мёртвые солдаты…
И лишь на вершинах всегда
чистый снег, ослепительный лёд.

Танцы

Настоящее танго смертельно,
а вальс возвращает к дому,
но у нас больше любят танго,
потому что давно все дома,
по-другому здесь не танцуют
даже случайные пули
поднимая фонтанчики пыли.
Правда, ещё есть сальса
с шагом на слабую долю,
или в ритме обычного пульса
удивительный пасадобль.
Сейчас мы с тобой потанцуем,
только выключи телевизор.

«Покончить с ветряными мельницами…»

Покончить с ветряными мельницами,
старыми звонками, сохранёнными СМС,
пусть память идёт по улице голая
не стесняясь никого, даже самой себя,
покончить с построенными домами,
тёмными огнями зеркальными витринами,
в их отражениях никогда не было правды
не было правды и в том, что за ними.
Выехать из города и жить в промзоне,
где дома без окон и железные двери,
кормить бездомных собак на овощбазе,
ничего не слушать, никому не верить.

«Бенинген рисует корабли…»

Бенинген рисует корабли,
кровью в сером море стены своего дома
мазутные пятна на пирсе словно глаза земли.
Бенинген составляет списки:
их не прочесть даже до половины,
его ещё не спрятали в комнате
где из окна видны лишь мачты и флаги.
Бенинген заполняет трюмы
вяленым мясом сухарями вином
чтобы успеть уйти
из этой гавани старого света, ти —
хой гавани старого света,
где стерильные сёстры, белая жуть:
блаженны умеющие дышать, когда всюду разлита ртуть,
блаженны умеющие петь, когда в горле свинец и медь,
блаженны умеющие успеть…
Бенинген смотрит на берег:
там крутит ветер лопасти мельниц
и красные маки склоняют перед ним головы.

«Императрица в подзорную трубу…»

Императрица в подзорную трубу
видит ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится,
туман поднимается над морем,
и о чём говорят в саду
не понимает императрица.
Она ведь учила этот язык
эту странную речь…
ей вдруг хочется лечь,
но земля начинает вместо времени течь,
и ложные люди входят в покои императрицы.
Они говорят:
мы поменяли местами
таблички в ботаническом саду,
кипарисом назвали каменный дуб,
кедр – сосной,
а огромные цветки магнолии, что под вашими окнами,
теперь незабудки,
и пусть случится то, что случится,
шахты уже вырыты и ждут…
Не понимает императрица,
она смотрит в подзорную трубу
на ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится…

«На перешейке…»

На перешейке
вода с обеих сторон:
с одной стороны – живая:
в ней толстые рыбы, крабы и даже киты,
с другой мёртвая молчаливо
топляками ощерилась из черноты.
По колено мы в мёртвой бродили
поднимая со дна красный ил,
мы по пояс в нее заходили
так что было не видно ног,
мы по мёртвой воде плыли
кто как мог…
Мы ушли в неё с головой
но она не стала живой.

«Небо на самом деле – чёрное…»

Небо на самом деле – чёрное,
чёрное, и ничего в нём нет,